Алая радуга

В конце переулка на Третьей улице Павел Иванович попрощался и свернул в сторону. Густая темнота мгновенно поглотила его. Санька остановился, послушал звук удаляющихся шагов и устало зевнул. Над головой пролетела ночная птица. В траве, возле прясла, пискнула мышь. Где-то в Середней улице скрипнул колодезный журавель. Наверно, какой-нибудь парень, возвращаясь домой после поздней гулянки с милой, решил напиться холодной воды. Зорюют ребята, ни до каких событий в Октюбе им дела нет. Приедут с поля и отправляются зоревать с девчонками. А вот ему, Саньке, все недосуг. С тех пор, как стал избачом, даже в воскресные дни на лужок не ходит. Не только по улицам ночью пошляться с парнями, даже выспаться некогда. Впрочем, у всякого свое. Кончится заготовка хлеба, пройдет молотьба — станет легче.

Еще раз зевнув, он сделал несколько шагов по направлению к своему двору и вдруг испуганно отшатнулся, схватился за спрятанный в кармане «Бульдог». От угла амбарушки метнулась к нему, словно тень, неясная фигура человека. «Фенька!» Мелкая дрожь рассыпалась от затылка по всей спине.

Но это не Фенька Кулезень, а Валька, поповская дочь, ожидала прихода Саньки, притаившись за амбарушкой, возле плетня. Послышался ее торопливый шепот:

— Саня… не пугайся! Это я…

— Чего тебя здесь носит по ночам? — грубовато спросил он, успокаиваясь и снова пряча револьвер в карман. — Смотри, невзначай мог бы ухлопать.

— Это я…

Валька задыхалась от волнения, тяжело дышала, руки у нее были горячие. От ее волос и рук по-прежнему пахло душистым мылом, резковатым и сладковато приторным. По этому запаху Санька мог бы узнать ее даже с закрытыми глазами. Он придержал ее, хотел спросить о причине волнения, почувствовал что-то неладное, но она подтянулась на носках, охватила его шею руками.

— К тебе пришла… Саня! Женись на мне, хоть сейчас. Никуда не уйду… не пойду больше домой. Ненавижу всех… всех ненавижу.

— Вот те раз! Да ты что, Валька, одурела? Отчего так вдруг?

— Помнишь ту записку? Которую ты писал мне тогда… в школе?

— Я все помню! Ну и что?

— Теперь бери… коли хочешь! Никому я больше не нужна. Алешка смеется надо мной. Отец ругается и бьет. А ты меня любишь… я знаю! И всех я ненавижу! Всех! Кругом один обман! Отец в бога не верит… Дома, как зверь, а других учит добру. Нагрудным крестом с нами дерется, а потом этот крест людям дает целовать. Алешка тоже все врет. Обманул меня, как дуру последнюю. Тобой попрекает… В лицо смеется! А ты любишь… ты не такой…

Валька заплакала и еще крепче прижалась к Саньке.

— Может, и люблю! — сказал он в ответ. — Знаю я один, а никому другому до этого нужды нет. Ты ведь меня никогда не любила. Зачем же сейчас пришла?

— Не возьмешь, так и тебя буду ненавидеть!

— Теперич я по миру не хожу… кусков даровых не собираю!

Он сказал это с горечью и обидой. Лучше бы молчала Валька! Не ворошила того, что было в детстве.

Попробовал отнять ее руки, отодвинуться от нее, чтобы не чувствовать на губах ее тонких волос. Но она подняла лицо, обожгла губы поцелуем, отчаянным и долгим. Он ни разу не испытывал еще такой сладости и хмельного буйства. Задохнулся, как от крепкого настоя дурно-пьяной травы.

Она потянула его за руку, покорного и ошалевшего, как слепого, повела куда-то за амбарушку, в непроглядную черноту возле плетня.

То ли эта чернота, похожая на бездну, то ли вспорхнувшая из-под ног птичка отрезвили его.

— Не любишь?.. — торопливым шепотом зло спросила Валька.

— Нельзя мне. Не могу против совести. Ведь ежели что, надо жениться. А как? Я бедняк, ты поповская дочь. Куда нам? Смотри, какая у нас избешка?.. Разве ты в такой будешь жить?

— Уедем куда-нибудь.

— Все равно… какой я тебе муж! Нельзя, Валька!

— Брезгуешь! — горько сказала она, отступая от него. — Тот поиграл и бросил. А ты боишься! Любишь, а боишься: как это ты, комсомолец, с поповской дочерью… Эх ты-ы! Или, может, из-за Алешки…

— У меня совесть есть. У твоего Алешки совести нет, а у меня она есть. И я ею не поступлюсь… Даровых кусков и милостыньки не приму. Может, всю жизнь тебя помнить буду, а не поступлюсь! Да и так ты… дуришь, Валька. Алешка тобой играл, а ты мной. Наверно, чтобы Алешке досадить.

— А хоть бы и так! Мне теперь все равно, хоть в воду…

— Ну вот, видишь ты как.

Близость Вальки еще продолжала его волновать, но он уже знал, что не уступит ей. Она стояла перед ним злая, мяла на груди кофту.

— Не к тебе, так к другому уйду. Вон хотя бы за калмацкого псаломщика, за прыщавого черта. Он вдовый, старый, а как кот, с маслеными глазами. От молоденькой девки не откажется.

— Не дури!

— Всем назло за него замуж убегу! И отцу, и Алешке, и тебе! Всем вам, проклятым! Потому что всех вас ненавижу!

Она круто повернулась, пнула подвернувшуюся под ногу засохшую коровью лепеху и пошла вдоль улицы. Санька шагнул следом за ней, позвал ее, но она пошла быстрее, почти побежала и уже издали крикнула:

— Передай там своим… партийным… это Алешка вашего избача камнем стукнул.

Опять запели во дворах петухи. Начинался рассвет. В далекой выси у самых звезд сначала посерело, а потом медленно начало розоветь небо.