Альбом для марок

и мы бросились к открывшимся перед законченным домом воротам с колючей проволокой и увидели немцев в грузовиках. Неожиданно для себя мы закричали и замахали шапками. Немцы заулыбались, кто-то осторожно поднес пальцы к кепи. Грузовики уехали.

От скуки толпой ходили на Трифонку. Туда, за Ржевский вокзал, пригоняли составы военной и предвоенной мелочи – цинк, алюминий, железо, медь, никель. Польша, Литва, Латвия, Эстония, Финляндия, Чехословакия, Словакия, Богемия-Моравия, Венгрия, Румыния, Югославия, Сербия, Болгария, Греция, Бельгия, Голландия, Дания, Норвегия, Франция, Германия. Смысл – со звонком зашмальнуть под потолок горсть-другую:

– Хапок!

Я собираю марки/монеты, сколько себя помню. В школе образовалось предложение. У меня была твердая валюта – завтраки, которые я все равно не ел. На большой перемене в класс вносили поднос – каждому бублик и грязненькая подушечка. Вещи и услуги ценились в один-два-три-пять-десять-двадцать завтраков. На завтраки я выменивал что посеребрянее:

Бородинский рубль,

Кронунгсталер,

Зигесталер,

Дер Кёниг риф,

Рейнланд,

Гёте,

Ян Собеский и т. д.

Так как обе вступающие в сделку стороны – барыги, то для выделения мне дали еще прозвище: спекулянт. Я не обижался на спекулянта: во-первых, ритуал, во-вторых, мне нравился процесс купли-продажи. Как в Мертвых душах мне крайне импонировал приятный приобретательный Чичиков.

Читаный-перечитаный Возмутитель спокойствия, то есть Насреддин в Бухаре, соединился с Тысяча и одной ночью, и в бредовых грезах перед засыпанием восточная яркость года два-три казалась выгодным противовесом нашей серости.

Если сформулировать: пестрый халат, глинобитная прохлада в зной, премудрости медресе. А еще лучше обосноваться в Багдаде, изучить Капитал, торговать по науке и разбогатеть. У Маркса про капитал сказано все – дурак, кто не учится у него этот капитал наживать.

От скуки я стал сочинительствовать. Не воспарял, а доходил, потешая соклассников. Изложил стихами биографию классной руководительницы. Она с мужем-инспектором ютилась в каморке при школе. В школьном коридоре они постоянно просушивали/проветривали разнообразные шмотки. Живя у всех на виду, они, естественно, были притчей во языцех. Я кое-что досочинил, без мата не рифмовалось; сейчас вспоминать стыдно.

     …Ваня Дураков инспектор,
      Бздит его и сам директор.
      Ваня дерика пугал —
      Тот училкой Лидку взял.
      Раньше жала между ног,
      Теперь стала педагог и т. д.

Пустил по рукам. Читатели так хихикали, что через пол-урока стихи оказались в руках у героини. Что она могла сделать? При коллективном походе в театр – все билеты у нее – сказала билетерше: – Не наш, – и меня не пустили. Много недель ставила четверки по дисциплине, пока мама, удивившись, не сходила в школу.

Настоящим учебником, введением в кухню советской поэзии был для меня альбом пародий Архангельского, как-то забредший в класс. Я решительно входил в курс премудростей:

     …Дворник намерен улицу мыть,
      Хочется кошке курчонка стащить,
      Тянется в люльке младенец курить,
      Хочет пол-литра старик раздавить.
      Утро настало. Корова мычит,
      Зампрокурора в хавере торчит,
      Фрей-математик блюет в автомат,
      Поп не молитву бормочет, а мат…

Успех, признание… Такое сочинительство не освобождало душу, не спасало от домашней клаустрофобии и школьного ритуала – и от одиночества.

Ибо я все годы семилетки пытался высмотреть, раздобыть друга.

В третьем классе мама пыталась свести меня с Вадей Череповым – из хорошей семьи. Всю ту зиму я проболел, а потом меня перевели в другую школу.

В пятом я попытался свести знакомство с хорошеньким Мишей Кушнером – кличка Наташа. Раза два звал к себе. Променял ему папину За оборону Москвы на венгерские пять крон с Францем-Иосифом. Дня через два он сказал, что его мачеха отыскала медаль, и, если я не верну монету, она куда надо заявит – медаль так и так не вернет. Я поговорил с папой, мы решили не поддаваться. Мне было страшно, и я в школе молчал. Кушнер, наоборот, похвастался, и его чуть не побили как определителя.

В седьмом классе я привязался к миленькому Лёне Летнику. Забывшись, на бегу поцеловал его в щеку.

Мы гуляли по улицам, ходили в музеи, в театр. Были, вероятно, на последней Мадам Бовари в Камерном. Нежную дружбу я хранил в тайне. Мама вычисляла по телефонным разговорам.

У него – на страшной Троицкой, где айсоры – я никогда не был. Он как-то ко мне зашел. Мама сразу:

– А он не еврей?

Достойный сын назавтра спросил у соседа Летников по двору.

– Что ты! Леша истинно русский человек.

Через год Леня со мной простодушно, как с другом, посоветовался: