Альбрехт Дюрер

«Столько лет уж со мной теснейшей связанный дружбой,
Ставший моей души частью немалой, Альбрехт,
С кем и беседы вести мне так сладко, так радостно было.
И любые вверять милому сердцу слова, —
О, почему ты ушел так внезапно от скорбного друга
И безвозвратным путем прочь поспешаешь от нас?
Я ни чела не успел, ни руки любимой коснуться,
Ни обратиться к тебе с грустным последним «прости».
Только лишь ты простер недужное тело на ложе,
Как торопливая смерть тотчас тебя унесла.
О, упований тщета! О, неведенье будущих бедствий!
О, сколь нежданно для нас гибнет и падает все!
Дюрера милость судьбы наделила обильно дарами:
Веру и верность дала, и красоту, и талант, —
Все было отнято вмиг дерзновенной поспешностью смерти...
Только всеобщей хвалы ей не под силу отнять,
Ибо пребудут вовек и доблесть, и слава Альбрехта,
Ярко сверкая, доколь звезды на небе блестят...
Будем молиться о нем, чтоб молитвой смягчить громовержца,
Коль не бессильны мольбы благочестивых друзей.
И на могильном холме не преминем пролить благовонья,
И в плетеницы сплетем розы, фиалки, нарцисс.
Сои блаженный вкушай, о счастливый! Ибо не знает
Смерти доблестный муж, что опочил во Христе».

Он дописал элегию, но почувствовал, что горя своего еще не выразил до конца.

Вслед за элегией он принялся сочинять эпитафию. Она прозвучала так:

«Кистью искусной своей весь подлунный мир изукрасив,
Все наполнив вокруг созданной им красотой,
Молвил Альбрехт: «Расписать лишь небесную твердь мне осталось!» —
Землю покинул и вмиг к звездам направил свой путь».

Ему захотелось сказать о своем умершем друге короче, вместить в несколько слов все, чем тот был дорог ему. Он долго писал, зачеркивал, переписывал. Наконец эти две строки удовлетворили его:

«Верность, любовь, чистота, простота, добродетель и вера,
Разум, искусство, талант скрылись под этим холмом»[51]

.

Так прошла первая ночь после смерти друга. Но впечатления от потери были так сильны, что, когда Пиркгеймер спустя два года решил описать его болезнь и кончину в письме общему знакомому архитектору Иоганну Черте, письмо его прозвучало так, будто это случилось вчера. В этом письме есть место, которое некоторые биографы Дюрера обходят молчанием, а некоторые приписывают болезненной желчности Пиркгеймера.

Потрясенный мучениями, которые выпали на долю его друга в последние дни жизни, он жестоко укоряет Агнес за то, что она постоянно попрекала мужа, не пускала его к друзьям, терзала его жадностью, сварливостью и ханжеством. В этих строках звучит бесконечная и потому, вероятно, ревнивая любовь к другу. Многие объявляют упреки эти несправедливыми. Вероятно, в них действительно не все правда, возможно, есть преувеличения. Но и без этого письма Пиркгеймера мы ощутили, что Дюрер в семейной жизни не был счастлив. Достаточно вспомнить страницы, написанные им после смерти матери.

Еще много месяцев подряд из одного города в другой, от одного поклонника Дюрера к другому шли письма с печальной вестью. Эразм Роттердамский утешал Вилибальда Пиркгеймера, обещал посмертно прославить искусство Дюрера и выполнил это. Филипп Меланхтон, потрясенный, писал Иоакиму Камерарию: «Я не хотел сразу поверить такому известию. Мне больно, что Германия потеряла столь великого человека и художника» [52]. Иоганн Гесс молит Пиркгеймера выкупить для него книги, принадлежавшие Дюреру. Бальдунг Грин покупает и благоговейно храпит прядь волос Дюрера.