Алекс и я

Однако у меня не было сомнений в отношении моего научного будущего как такового – того направления, в котором мне стоит развиваться. Пока я еще не понимала, чем конкретно буду заниматься. Не было у меня никаких идей и по поводу метода, который я буду использовать в своем исследовании. Но я ухватила момент одного из тех редких ощущений, которые иногда выпадают на долю человека, когда понимаешь, что «вот оно», «вот в каком направлении стоит двигаться». Но у меня были серьезные пробелы – не хватало знаний по биологии. Те курсы, которые я прослушала в высшей школе, заканчивались на изучении пищеварительной системы животных и т. и. Поэтому неудивительно, что до этого самого момента мне и в голову не приходила мысль об изучении животных, о том, чтобы строить свою научную карьеру в этой области. Не раз, когда я лежала ночью без сна, я думала: «Как бы я хотела изучать коммуникацию человека и животного, а не заниматься столь скучным предметом, как химия! К тому же я уже потеряла к ней интерес». Однако дело было в том, что у меня было университетское образование, глубокое знание химии. Я даже предпринимала попытки сделать карьеру в этой области. И это несмотря на то, что у меня было немного знаний именно как у ученого-практика в области химии.

Джон Доулинг, у которого мы жили, был профессором биологического факультета Гарварда. И это была настоящая удача: он как раз мог дать мне ценный совет, сориентировать меня. Помню его слова: «Да, действительно, изучение мышления животных – настоящая наука. Мы занимаемся подобными исследованиями здесь, в Гарварде. Если Вы действительно хотите исследовать эту область знания, почему бы Вам не отправиться в Музей сравнительной зоологии и не побеседовать с его сотрудниками?» Я последовала совету Джона и стала посещать лекции музея. В частности, занятия и семинары, посвященные изучению поведения птиц, а также развитию детей, процессу освоения языка детьми. Я запоем читала всевозможную литературу, которая могла сориентировать и направить меня, помочь в изучении выбранной мной темы. Я по-прежнему отдавала положенное количество часов научным занятиям, чтобы закончить свою диссертацию по химии. Но мои устремления были уже совершенно иными. Я чувствовала, что нашла свое призвание.

Я узнала о таких исследователях-первооткрывателях этой области научного знания, как Аллен и Беатрис Гарднер, Дэвид Премак, Дуэйн Рамбо. Я слушала также лекции Питера Марлера (Peter Marler) о его открытиях, связанных с тем, как птицы учат свои песни. Я была совершенно очарована этим впервые открывшимся для меня миром знаний, новых не только для меня, но и для самой науки. Меня завораживали не только эти научные исследования, но также энтузиазм тех, кто их проводил. Эти ученые пытались обучать животных зачаткам человеческого языка, оценивать степень развития их мышления и коммуникативных возможностей. До этих работ мнение научного сообщества в отношении психики животных было далеко не лестным: считалось, что они своего рода автоматы, которые только отвечают на стимулы – воздействия со стороны окружающей среды, считалось, что они делают это совершенно бездумно, не отдают себе отчета в своих действиях. Зарождающееся новое направление полностью меняло эти представления – это была почти революция. И я тоже хотела в ней участвовать.

Единственный вопрос, который передо мной стоял, – какое же именно животное мне стоит выбрать в качестве объекта для изучения. Ответ был очевиден – птицы. Они усваивают и запоминают свои песни, а из своего опыта общения с попугаями я знала, что они могут заучивать слова (по крайней мере, некоторые). В тот период изучение коммуникации человека и животного осуществлялось на примере шимпанзе, с птицами никто не работал. А я знала, что птицы очень умны, и верила в их способности к освоению зачатков человеческого языка.

Кроме того, с практической точки зрения работать с птицами намного проще, нежели с шимпанзе. В моих поисках живого существа, способного к усвоению человеческого языка, мне приходилось выбирать между попугаями или врановыми (воронами, воронами и сходными видами). Потребовалось немного времени, чтобы убедиться в том, что попугаи более способны к усвоению речи, нежели врановые или же их собратья. Легче всех учились и говорили наиболее чисто африканские серые попугаи.