Александр Абдулов

— Слушай, а я правильно помню, ты мне тогда рассказывал в машине, что там в конце потом всех убивают?

— Да, там всех убивают.

— Так давай пусть убьют и сантехника. Ты понимаешь, это будет тогда доделанная вещь. Пусть убьют сантехника, прошу тебя! Тогда это не искусственно вставленный зуб, а это роль. Пусть убьют сантехника.

И мы снимаем, как убили сантехника. Дальше я сижу в монтажной, складываю, и вдруг, как душевнобольной, говорю сам себе: «Но если сантехника убили, то его нужно будет похоронить. А если его хоронить, то, значит, сантехника нужно положить в гроб, вокруг дети, родственники, сантехник лежит, тогда действительно получается…» Я звоню Саше и говорю: «Саш, раз сантехника убили, то его ж нужно похоронить». И вдруг Саша говорит: «А вот это уже фиг тебе! Никуда я не лягу. Забудь!» И я забыл. Так Саша вместо эпизода снялся у меня в нескольких сценах…

* * *

Может показаться так, что Саша вообще, кроме как у меня, нигде не снимался. Но это не правда, он снимался очень много. И кстати, люди знали и любили Сашу значительно больше по другим картинам, нежели по тем ролям, которые он сделал у меня.

Ну такая судьба у моих картин, они, за редким исключением вроде фильма «Асса», никогда не пользовались такой уж всенародной славой. Какие-то вещи Саша делал раз и навсегда и на века. И их тоже трудно объяснить, то ли это его фанфан-тюльпанистость, то ли генеральная мощь замысла. Для меня, например, самое народное и самое нежное его послание к зрителям — это та замечательная песня, которую они спели в фильме у Марка Захарова вместе с тоже уже ушедшим, превосходным актером Семеном Фарадой: «Уно, уно, уно бен моменто». Это на века, это знают все. И будут помнить все, и будут перепевать все. В силу чего? В силу особой мудрости текста? «Уно, уно, уно бен моменто. Уно, уно, уно комплименте»? Нет. В силу величия артистизма, которое ему в душу вложил Бог. И откуда это взялось? Эта бессмыслица и общая радость.

* * *

Марк Захаров был для Саши больше, чем главный режиссер театра, в котором он провел всю жизнь. Саша всегда и говорил, и считал, и относился к Марку Анатольевичу как ко второму отцу. А когда Сашиного настоящего отца не стало, то Марк Анатольевич стал Саше просто отцом.

И вот мы как-то встретились с Марком Анатольевичем в самолете, и он мне сказал:

— Сережа, а ты вообще в курсе дела, что Саша очень болен?

Формула любви

— Ну как уж очень. Я знаю, что у него там что-то такое с ногами, он там завязан.

— Саша очень болен…

— Что такое, Марк Анатольевич?

— Я скажу тебе, но чтобы этот разговор остался между нами. У него очень тяжелые дела с кровью. У него кровь со страшной склонностью к тромбообразованию, и в любой момент все может закончиться трагически, если Саша не прекратит вести себя так, как он себя ведет.

— А как он себя ведет?

— А ты не знаешь, как он себя ведет? Он ведет себя так же, как ведешь себя ты. Если вы не прекратите, то…

— Марк Анатольевич, но нет же никаких таких вещей, никак мы себя особенно не ведем.

— Нет, вы ведете себя неправильно!

— Марк Анатольевич, а что можно сделать?

— Ну, во-первых, для начала посмотри, что у него делается с ногами.

И вот как раз тогда, когда Саша остался у меня переночевать на одну или две ночи, я в течение семи месяцев имел возможность видеть эту картину своими глазами. У него обе ноги были как у Маресьева, темно-коричневые, почти черного цвета от пятки до голени. И он каждый день смазывал и завязывал бинтами, а я ему на этих бинтах вязал бантики. Я уже так насобачился вязать эти бантики, что он даже уже не звал меня, а просто свистел, и я приходил. И я бы так и вязал ему их до сих пор, но время от времени страшные звоночки раздавались…