Александр Блок в воспоминаниях современиков

остановился, не удивившись: «Ну, вот и приехали». Это

было обращение к А. С. Петровскому, которому он сразу

же подчеркнул всем своим видом: «очень хорошо, что

и он приехал». А ведь А. А. мог естественно удивиться

и сконфузить А. С. Мы все вместе неторопливо пошли

в дом, разговаривая о причинах замедления сережиного

приезда, о моих московских друзьях, с которыми позна­

комился А. А., о милых, так себе, пустяках, смысл кото­

рых может меняться, выражая скуку, натянутость, лас­

ку, молчание просто. И мне показалось, что все это

«ласковое молчание», гласящее: торопиться н е к у д а , — согре­

тое солнцем, и такое легкое, приглашало к комфорту.

Я почувствовал себя в Шахматове как дома. Эту атмо­

сферу создавал А. А., который незначащими признаками

и тончайшей хозяйской внимательностью рассеял тотчас

же между нами последние оттенки принужденности

(о, насколько я был неумелым хозяином при первой на­

шей встрече в Москве!). В А. А. чувствовалась здесь

опять-таки (как не раз мною чувствовалось при разных

обстоятельствах) не романтичность, а связанность с зем­

лею, с пенатами здешних мест. Сразу было видно, что

в этом поле, саду, лесу он рос и что природный пей­

заж — лишь продолжение его комнаты, что шахматов-

ские поля и закаты — вот подлинные стены его рабочего

кабинета, а великолепные кусты никогда мною не видан­

ного ярко-пунцового шиповника с золотой сердцевиной,

274

на фоне которого теперь вырисовывалась молодая и креп­

кая эта п а р а , — вот подлинная стилистическая рама его

благоухающих строчек: в розово-золотой воздух душев­

ной атмосферы, мною подслушанный еще в Москве, те­

перь вливались пряные запахи шахматовских цветов и

лучи июльского теплого с о л н ы ш к а , — «Запевая, сгорая,

взошла па крыльцо», это написанное им тут, казалось

мне, всегда тут всходит.

Ловлю себя опять на конфузящем меня казусе. Прошу

извинения у читателей этих воспоминаний, наверное ли­

тературных поклонников покойного А. А.: им хочется

услышать от меня подлинные слова А. А. о том или ином

подлинном их интересующем ходе его мыслей, о том или

ином предмете, о том или ином литературном явлении,

а я, точно нарочно, избегаю приводить подлинный кон­

текст его слов, мыслей, характеристик и вместе с тем

рисую внешний облик его и стиль держаться со мною,

сопровождая это изображение моими психологическими

характеристиками. Я слышу: устраните себя, дайте вме­

сто себя покойного. И — нет, не могу. Не могу по раз­

ным причинам. Во-первых, на расстоянии восемнадцати

лет невозможно восстановить слова и даже внешнюю

линию мысли, не п р и в и р а я , — а привирать не хочу. Во-

вторых, особенность моей памяти в том, что она более

всего устремляется на фон разговора, на жесты общения,

на молчание, питающее его, и запоминает точно, руча­

ется точно за них. Фотографический снимок с жестов,

с переживаний — верен. А слова и мысли я вечно путаю

(и по сие время не могу привести точно никакой цитаты

из поэтов, перевираю всех и прежде всего себя самого).

В-третьих, А. А. всегда говорил особенным своим языком,

метким и четким, как напряженная стихотворная строч­

ка, языком, поворачивающим вдруг на такой ритм мысль,

что, в процессе уловления этого ритма, забывались

трудно запоминаемые, как стихи, тексты его фраз. Нако­

нец, у нас был свой жаргон, и многие словечки этого

жаргона требовали чуть ли не историко-литературных

комментарий. Еще: действовала между нами главным

образом атмосфера, слова подстилающая, переживаемая

коллективно — то как тишина, то как образование облака,

которое в молчании прослеживали: как оно возникло

из словесного жеста, куда плыло, куда уходило. Словом,

мы часто вызывали между собой невольные ландшафты

переживаний, где невозможно было выключить слово

275

из подстилающего его ландшафта, полного неожиданных

метеорологических явлений, вызванных нами, на которых

и сосредоточивалось наше внимание и где само приве­

денное слово, мнение, вне «атмосферы» и «жеста не­

мого», было бы ложью. В этом смысле мое описание при­

чин невозможности приводить мне слова А. А. больше

слов А. А. характеризует его молчаливую глубину, кото­

рая присуща лишь гениальному человеку, независимо

от того, сколько томов записанных разговоров осталось

после него. У пас есть две пары ушей: одни слу­

шают внешнее слово, текст слов, другие слушают вну­

треннее. Когда бодрствуют одни уши, то неизбежно по­

гружаются в сон другие. Эккерман оставил два тома раз­

говоров Гете, и мы благодарны ему за это, но можно

с уверенностью сказать, что образ самого Эккермана,

встающий хотя бы из слов, обращенных Гете к нему,

есть образ милого очень и удобного собеседника, с кото­

рым не церемонятся, который не ведает «внутреннего

языка», глух к нему, не слышит «темного смысла» в сло­

вах дневных («Die Nacht ist tief und tiefer, als der

Tag gedacht» * — Ницше 86), и оттого можно с уверен­

ностью сказать: при написании двух своих томов Эккер­

ман не написал главного, третьего тома, рисующего

Гете, выговаривающего изречения Гете. «Внутреннего

уха» у Эккермана не было: это был ограниченный «моло­

дой ч е л о в е к » , — таким его видел Гете и так с ним гово­