Александр Блок в воспоминаниях современиков

ня — активную, находящую их.

Дорогой читатель! Не бросайте в негодовании под стол

это наглое хвастовство. Тут есть пожива и для вас. Дело

137

я том, что теперь только, встав смело на ноги, позволив

себе и думать и чувствовать самостоятельно, я впервые

вижу, как напрасно я смирила и умалила свою мысль

перед миром идей Блока, перед его методами и его под­

ходом к жизни. Иначе быть не могло, конечно! В огне

его духа, осветившего мне все с такою не соизмеримою со

мною силой, я потеряла самоуправление. Я верила в Бло­

ка и не верила в себя, потеряла себя. Это было малоду­

ш и е , — теперь я вижу. Теперь, когда я что-нибудь нахо­

жу в своей душе, в своем уме, что мне нравится самой,

я прежде всего горестно восклицаю: «Зачем не могу я

отдать это Саше!» Я нахожу в себе вещи, которые ему

нравились бы, которые он хвалил бы, которые ему ино­

гда могли бы служить опорой, так как в них есть твер­

дость моего основного качества — неизбывный опти­

мизм.

А оптимизм как раз то, чего так не хватало Блоку!

Да, в жизни я, как могла, стремилась оптимизмом своим

рассеивать мраки, которым с каким-то ожесточением так

охотно он отдавался. Но если бы я больше верила в себя!

Если бы я уже тогда начала культивировать свою мысль

и находить в ней отчетливые формы, я могла бы отдавать

ему не только отдохновительную свою веселость, но и

противоядие против мрака мыслей, мрака, принимаемого

им за долг перед собой, перед своим призванием поэта.

И тут и ошибка его, и самый мой большой в жизни

грех. В Блоке был такой же источник радости и света,

как и отчаяний и пессимизма. Я не посмела, не сумела

против них восстать, противопоставить свое, бороться.

Замешалось тут и трудное жизненное обстоятельство:

мать, на границе психической болезни, но близкая и лю­

бимая, тянула Блока в этот мрак. Порвать их близость,

разъединить их — это<го> я не могла и по чисто женской

мелкой слабости: быть жестокой, «злоупотребить» моло­

достью, здоровьем и силой — было бы безобразно, было

бы в глазах всех — злом. Я недостаточно в себя верила,

недостаточно зрело любила в то время Блока, чтобы не

убояться. И малодушно дала пребывать своему антаго­

низму со свекровью в области мелких житейских неувя­

зок. А я должна была вырвать Блока из патологических

настроений матери. Должна была это сделать. И не сде­

лала. Из потери себя, из недостатка веры в себя.

Так вот теперь, когда мне остается только возмож­

ность рассказать, когда уже все непоправимо, пусть буду

138

я говорить о себе с верой. Все равно, когда я пишу, я

как будто все это читаю ему. Я знаю, что ему нравится,

я несу ему то, что ему нужно. Читатель! За это вы долж­

ны мне многое простить, ко многому прислушаться. Мо­

жет быть, в этом смысл моих «дерзаний»! Пусть это бу­

дет новый, окольный способ рассказать о Блоке.

И вот что еще приходит мне в голову. Я была по

складу души, по способу ощущения и по устремленности

мысли другая, чем соратники Блока эпохи русского сим­

волизма. Отставала? В том-то и дело, что теперь мне ка­

жется — нет. Мне кажется, что я буду своя в ней и по­

чувствую своей — следующую, еще не пришедшую эпоху

искусства. Может быть, она уже во Франции. Меньше

литературщины, больше веры в смысл каждого искусства,

взятого само по себе. Может быть, от символизма меня

отделяла все же какая-то нарочитость, правда, предре­

шенная борьбой с предшествующей эпохой тенденциозно­

сти, но был он гораздо менее от этой же тенденциозности

свободен, чем того хотел бы, чем должно искусству боль­

шой эпохи.

Вот о чем я и скорблю: если бы я раньше проснулась

(Саша всегда говорил: «Ты все спишь! Ты еще совсем

не проснулась...»), раньше привела в порядок свои мысли

и поверила в себя, как сейчас, я могла бы противопоста­

вить свое — затягивающей литературщине и бодлерианст-

ву матери. Может быть, <Блок> и ждал чего-то от меня,

ни за что не желая бросать нашу общую жизнь. Может

быть, он и ждал от меня... Но, я чувствую, читатель уже

задыхается от негодования: «Какое самомнение!..» Не са­

момнение, а привычка. Мы с Блоком так привыкли нести

друг другу все хорошее, что находили в душе, узнавали

в искусстве, подсматривали в жизни или у природы, что

и теперь, найдя какую-то ступеньку, на которую <можно>

п о д н я т ь с я , — как вы хотите, чтобы я не стремилась нести

его ему? А раз я теперь одна, как могу я не горевать,

что это было не раньше? <...>

<2>

О, день, роковой для Блока и для меня! Как был он

прост и ясен! Жаркий, солнечный июньский день, расцвет

московской флоры. До Петров а-дня еще далеко, травы

стоят некошенные, благоухают. Благоухает душица, лег-

139

кими, серыми от цвета колосиками обильно порошащая

траву вдоль всей «липовой дорожки», где Блок увидал

впервые ту, которая так неотделима для него от жизни

родных им обоим холмов и лугов, которая так умела сли­

ваться со своим цветущим окружением. Унести с луга

в складках платья запах нежно любимой тонкой душицы,

заменить городскую прическу туго заплетенной «золотой

косой девичьей» 9, из горожанки перевоплощаться сразу

по приезде в деревню в неотъемлемую часть и леса, и

луга, и сада, инстинктивно владеть тактом, уменьем не