Александр Блок в воспоминаниях современиков

Н. Я. Губкина, уже с благотворительной целью, и тут мы

играли «Горящие письма» Гнедича. Ездила ли к Менде­

леевым в этот год, не помню.)

«К осени [это 1900 год] я, по-видимому, перестал

ездить в Боблово (суровость Любови Дмитриевны и теле­

га). Тут я просматривал старый «Северный вестник», где

нашел «Зеркала» З. Гиппиус 24 . И с начала петербург­

ского житья у Менделеевых я не бывал, полагая, что это

знакомство прекратилось». (Знакомство с А. В. Гиппиу­

сом относится к весне 1901 года 25.)

К разрыву отношений, произошедшему в 1900 году,

осенью, я отнеслась очень равнодушно. Я только что

окончила VIII класс гимназии, была принята на Высшие

курсы 26, куда поступила очень пассивно, по совету ма­

мы, и в надежде, что звание «курсистки» даст мне боль­

шую свободу, чем положение барышни, просто живущей

дома и изучающей что-нибудь вроде языков, как тогда

было очень принято.

Перед началом учебного года мама взяла меня с со­

бой в Париж, на всемирную выставку. Очарование Па­

рижа я ощутила сразу и на всю жизнь. В чем это оча­

рование, никому в точности определить не удается. Оно

так же неопределенно, как очарование лица какой-нибудь

не очень красивой женщины, в улыбке которой — тысяча

147

тайн и тысяча красот. Париж — многовековое лицо само­

го просвещенного, самого переполненного искусством го­

рода, от монмартрской мансарды умирающего Модильяни

до золотых зал Лувра. Все это — в воздухе его, в линиях

набережных и площадей, в переменчивом освещении, в

нежном куполе его неба.

В дождь Париж расцветает,

Словно серая роза...

Это у Волошина хорошо, очень в точку. Но, конечно,

мои попытки сказать о Париже еще во много раз слабее,

чем все прочие. Когда мне подмигивали в ответ на мое

признание в любви к Парижу («Ну да! Бульвары, мод­

ные магазины, кабачки на Монмартре! Хе, хе!..»), это

было так мимо, что и не задевало обидой. Потом, в кни­

гах, я встречала ту же любовь к Парижу, но никогда

хорошо в слово не уложившуюся. Потому что тут дело

не только в искусстве, мысли или вообще интенсивности

творческой энергии, а еще в чем-то многом другом. Но

как его сказать? Если слову «вкус» придавать очень,

очень большое значение, как <придавал> мой брат

И. Д. Менделеев, который считал: неоспоримые преиму­

щества французских математиков коренятся в том, что

их формулы и вычисления всегда овеяны прежде всего

вкусом, то и, говоря о Париже, уместно было бы это сло­

во. Но при условии полной договоренности с читателем

и уверенности, что не будет подсунуто бытовое значение

этого слова.

Я вернулась влюбленной в Париж, напоенная впечат­

лениями искусства, но и сильно увлеченная пестрой вы­

ставочной жизнью. И, конечно, очень, очень хорошо оде­

тая во всякие парижские прелести. Денег у нас с мамой,

как всегда, было не очень много, сейчас я не могу даже

приблизительно вспомнить какие-нибудь цифры; но мы

решительно поселились в маленьком бедном отельчике

около Мадлэны (rue Vignon, H^otel Vignon), таком старо­

заветном, что когда мы возвращались откуда-нибудь ве­

чером, портье нам давал по подсвечнику с зажженной

свечой, как у Бальзака! А на крутой лестнице и в узких

коридорах везде было темно. Зато мы могли видеть все,

что хотели, накупили много всяких, столь отличных от

всего не парижского, мелочей и сшили у хорошей порт­

нихи по «визитному платью». То есть тип того платья,

в котором в Петербурге бывали в театре, в концертах и т. д.

148

Мамино было черное, тончайшее суконное, мое —

такое же, но «bleu pastel», как называла портниха.

Это — очень матовый, приглушенный голубой цвет, чуть

зеленоватый, чуть сероватый, ни светлый, ни темный.

Лучше подобрать и нельзя было к моим волосам и цвету

лица, которые так выигрывали, что раз в театре одна чо­

порная дама, в негодовании глядя на меня, нарочно

громко сказала: «Боже, как намазана! А такая еще мо­

лоденькая!» А я была едва-едва напудрена. Платье это

жило у меня до осени 1902 года, когда оно участвовало

в важных событиях.

Хоть я и поступила на Курсы не очень убежденно,

но с первых же шагов увлеклась многими лекциями и

профессорами, слушала не только свои — первого курса,

но и на старших. Платонов, Шляпкин, Ростовцев, каж­

дый по-разному, открывали научные перспективы, кото­

рые пленяли меня скорее романтически, художественно,

чем строго научно. Рассказы Платонова, его аргумента­

ция были сдержанно пламенны; его слушали, затаив ды­

хание. Шляпкин, наоборот, так фамильярно чувствовал

себя со всяким писателем, о ком говорил, со всякой эпо­

хой, что в этом была своеобразная прелесть: эпоха ста­

новилась знакомой, не книжной. Ростовцев был красно­

речив, несмотря на то, что картавил, и его «пе гиоды, ба­

зы, этапы» выслушивались с легкостью благодаря интен­

сивной, громкой, внедряющейся речи. Но кем я увлек­

лась целиком, это А. И. Введенским. Тут мои запросы

нашли настоящую пищу. Неокритицизм помог найти ме­

сто для всех моих мыслей, освободил всегда живущую во­

ине веру и указал границы «достоверного познания» и

его ценность. Все это было мне очень нужно, всем этим

я мучилась. Я слушала лекции и старших курсов, по фи¬

лософии, и с увлечением занималась своим курсом —