Александр Островский

Быстро, горячо написал он восторженнейшую статью «Шире дорогу – Любим Торцов идет!». Прочтя ее в рукописи, сам автор смутился пылкими преувеличениями, какие в ней содержались, и просил ее не печатать[349]. Но Григорьева трудно было остановить. Он признавал, что дошел в последнее время «до фанатизма» в преданности общей идее кружка и в Островском видел блестящее подтверждение всем своим смутным пророчествам. Григорьев верил, что искусство воплощает в образы сознание масс, народностей, местностей, поэты – суть их голоса, и «новое слово» жизни потребовало «нового слова» и на сцене. Наконец-то под его пером определилось и это «новое слово» – как самое старое слово – народность. Любим Торцов расковал заклятье.

Для того чтобы выразить напряжение и восторг своего чувства, Григорьеву уже было мало и критической статьи. Он сочинил рецензию в стихах, назвав ее «Искусство и правда» и сопроводив неуклюжим подзаголовком: «Элегия – ода – сатира». Элегией было воспоминание о триумфах Мочалова, одой звучали строфы, посвященные Островскому и Садовскому, сатиры удостоилась Рашель. В начальном своем виде стихотворение носило даже название «Рашель и правда», но его пришлось изменить по настоянию редакции как слишком вызывающее по отношению к французской гостье и ее московским поклонникам.

Не одного лишь Григорьева посетил этот соблазн – сопоставить Садовского в роли русского пьяницы Любима с вышколенным, холодным искусством Рашели в пьесах Корнеля и Расина.

И сравнивали. И сердились. И становились врагами на всю жизнь из-за несходства вкусов, ибо лжет пословица, что о вкусах не спорят. Если вкус не прихоть, а внутренняя идея, разойтись из-за этого очень просто.

Шла необъявленная война. Поклонники Рашели фыркали на низкие страсти и грубый быт в пьесах Островского. «Островитяне» демонстративно выказывали свое презрение к «высокой» манере игры французской знаменитости.

Приятель Островского и член кружка «москвитянинцев» Н. И. Шаповалов отличился во время представления «Федры» Расина. Это была одна из лучших ролей Рашели. Вдруг в середине действия из кресел раздался хриплый хохот. Заподозрили, что зритель навеселе, и вывели его из зала. А когда поинтересовались, чем вызвана такая неуместная на трагедии веселость, Шаповалов громко объявил, что нельзя удержаться от смеха, глядя, с каким старанием разыгрывает актриса свою ходульную роль[350].

Но переубедить поклонников Рашели тоже было невозможно, тем более что среди них были признанные в своем деле авторитеты.

Неожиданно пылким почитателем французской актрисы явил себя Михайло Семенович Щепкин. Как видно, ему, всегда стремившемуся осознать стихийные законы актерского творчества, по душе пришелся блестящий профессионализм, отточенность ее искусства – то, что называется «школой». Кроме того, в трагический декламационный пафос Рашели врывались порою фразы, сказанные совсем просто, обыденно, почти скороговоркой, и это казалось ново и обаятельно, в особенности рядом со взлетами ее мощного, низкого, будто металлического голоса.

Так или иначе, но Щепкин, не зная ни слова по-французски, бывал у Рашели чуть не каждый день после спектакля и вел с ней через молодого «драгомана» (переводчика) долгие беседы о сценическом искусстве. Благодарная Рашель подарила ему свой портрет с краткой и многозначительной надписью: «Все артисты – соотечественники»[351].

В гостиной Ростопчиной Щепкин с жаром уверял присутствующих, что за искусством Рашели будущее: все-де скоро освоятся с ее возвышенной манерой игры. Он даже рассказывал, к случаю, смешную побасенку, как в деревню, привыкшую ходить в лаптях, вернулся из города мужик в сапогах. Все кричали: «Не будем носить сапогов…», а в конце концов один за другим – надели.

Если Островский присутствовал при этом разговоре, он, наверное, усмехнулся про себя: в кого метит Михайло Семенович? Рассказ остер, пример хорош, но только вот за кем в самом деле будущее театра? Кто наденет сапоги?

И уж, кстати, о сапогах: за кулисами актер Степанов подшучивал над «корифеями»:

– Михаилу Семеновичу с Шумским Островский поддевки-то не по плечу шьет, да и смазные сапоги узко делает – вот они и сердятся[352].

Полемика, начавшаяся в театральном кругу, быстро переплеснула в литературу и журналы. В Петербурге «Отечественные записки», издаваемые Краевским, писали о Любиме Торцове как о «пьяном нахале». «Это называется у кого-то ”новое слово”, – возмущался критик журнала (по-видимому, П. Н. Кудрявцев), – это поставляется на вид, как лучший цвет всей нашей литературной производительности за последние годы! За что же такая невежественная хула на русскую литературу? Действительно, такого “слова” еще не говорилось в ней, такого героя никогда не снилось ей…»