Александр Островский

Первому нападению подвергся именно герой, а не пьеса, и хвала ему Аполлона Григорьева вернулась бумерангом как самая недобрая хула. «Не то удивляет нас, что в литературе нашей мог возникнуть такой тип, как Любим Торцов, – продолжал критик… – Удивляет и неприятно поражает нас то, что пьяная фигура какого-нибудь Торцова могла вырасти до идеала, что ею хотят гордиться как самым чистым воспроизведением народности в поэзии, что Торцовым мерят успехи литературы и навязывают его всем в любовь под тем предлогом, что он-де нам свой, что он у нас “ко двору”! Не есть ли это искажение вкуса и совершенное забвение всех чувств литературных преданий?»[353]

Известный критический прием: поначалу компрометируют героя, чтобы потом поставить под сомнение и все произведение, и ту меру реализма, что выразилась в нем.

«Московские ведомости» о пьесе Островского не отозвались вовсе: им было некогда, они были заняты успехами Рашели. А может быть, виною тут было то, что ближайший сотрудник газеты, поэт Николай Щербина, оказался ярым поклонником гастролерши и ненавистником друзей Островского.

Островский не раз встречался со Щербиной в знакомых домах: у Энгельгардтов, Ростопчиной, а чаще всего – у Любови Павловны Косицкой, муж которой, актер Никулин, пригрел одно время поэта, поселив его в своем доме. Было особенно тяжко видеть, как недоброжелательство свивает себе гнездо под боком у Косицкой – одной из любимых актрис Островского, считавшейся к тому же его приятельницей. Но кто знает, с какого пустяка начинают порой портиться отношения, так что люди, прежде близкие, расходятся едва ль не врагами?

Косицкая была немного обижена на Островского за то, что он отдал главную роль в «Бедной невесте» не ей, а Екатерине Васильевой. Да и в «Бедности не порок» ей достался эпизод – правда, мастерски ею сыгранный. Неужто Островский не понимает, кто в этом театре первая актриса?

Но Любовь Павловна не унизила себя явной враждой. За нее пылал ее муж, Никулин. Человек поверхностный и амбициозный, водевильный актер, копировавший Живокини, он ревновал к Островскому: ему не нравился и его литературный успех, к которому он не был причастен, так как не получал ролей в его пьесах, и его шутливо-нежные отношения с Любовью Павловной. Но закваской всех страстей служил, скорее всего, Щербина.

Худой, невзрачный брюнет с птичьим лицом, раздражительный и нервный до болезненности, Щербина вечно клокотал страстями и пристрастиями «как маленький вулканчик», по определению одной из его знакомых. Приехавший всего несколько лет назад из Одессы, молодой поэт прославился в московских салонах своим злым языком, ядовитыми эпиграммами, которые легко разносились по городу.

Сам он поклонялся античному искусству, писал стихи в подражание греческой антологической лирике. Понятно, что французская трагедия, отраженно воскресившая великую традицию древнего мира, пришлась ему особенно по душе.

Впервые увидев Рашель на сцене, он был так потрясен, что, сидя в этот вечер в гостях в одном знакомом доме, вдруг вскочил со своего места, где тихо расположился было прежде, схватил лежавшие на столе комедии Островского, а заодно и томик Тургенева и швырнул их на пол.

– Умри!.. – воскликнул он. – Умри, Византия! Да здравствует Запад, давший нам Рашель! Клянусь моим богом, я не променяю ее на мужика…[354]

В этой выходке было изрядно желчи, накопившейся против Островского и всего его круга.

Сотрудничавший прежде в «Москвитянине», Щербина недавно окончательно рассорился с его молодыми редакторами. Болезненно самолюбивый, он не мог перенести, что его не приглашали на вечера, где читал Островский. А тут еще Тертий Филиппов, звавший за глаза «нежинского грека» Щербину «немцем», подлил масла в огонь, обратившись к нему однажды по-немецки:

– Wie befinden sie sich, Николай Федорович?

Щербина понял и побледнел от обиды. С этой минуты он окончательно стал считать «москвитянинцев» своими врагами. У Софи Энгельгардт он украл любимый ею дагеротип Островского, висевший у нее на стене под стеклом, и потом признался, что «расшиб» его. Он обрушил на Островского и его друзей град анекдотов, сплетен и эпиграмм. Какой только смешной и злобной чепухи не рассказывал он о них! Будто они ходят всей компанией под Новинское и сажают на самокат неофитов для посвящения в свою секту… Или будто Тертий Филиппов в присутствии Островского, демонстрируя ему свою преданность, шел по водам Яузы, «яко посуху».

Поэт закидывал назад свою маленькую птичью головку и говорил, чуть заикаясь:

– Они хотят, чтобы я предпочел ножке Аспазии лапоть Матрены, а речи Перикла – бормотание дьячка. Н-н-не могу![355]

Молодых героинь Островского Щербина называл «кокетками на постном масле», а про самого автора пустил гулять эпиграмму:

Со взглядом пьяным, взглядом узким,
Приобретенным в погребу,
Себя зовет Шекспиром русским
Гостинодворский Коцебу[356]

.