Александр Островский

Вот в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон
Поражает Русь на карте
Указательным перстом.

Вмиг разбежавшиеся в толпе и положенные на музыку Бовери и Дюбюком, эти стихи распевались всеми. Колокольным перезвоном встретила Москва известие о победном Синопском сражении. Но торжествовать было рано: все новых и новых молоденьких бритых рекрутов, оплакиваемых родными, вели через город в Крутицкие казармы.

Что более всего волновало Островского в 1854 году? Премьера «Бедности не порок», полемика вокруг его пьесы, раскол труппы на два лагеря… А между тем именно в 1854 году стало ясно, что война затягивается. Союзники произвели высадку в Крыму, на улицах Москвы можно было видеть раненых офицеров с рукой на черной перевязи. В Английском клубе открыто говорили о неудачах, проигранном Альминском сражении, осуждали главнокомандующего, князя Меншикова. К полной растерянности казенных патриотов, Россия оказалась не подготовленной к войне: воровство интендантов, бездарность командования, плохое обучение солдат… Недобрые слухи поползли по Москве. Захолустье стало говорить об «измене», ища причин не там, где нужно, и по внушенной издавна привычке – раньше всего в происках «унутреннего врага». В Замоскворечье, на Таганке, в Сыромятниках передавали за достоверное, что «француз тронулся» и «идет к Бородину».

В маленькой комедии Островского «Праздничный сон – до обеда» (1857) купчиха Ничкина, изнывающая от полуденной жары, когда, как говорится, мозги плавятся, поддерживает благородный разговор с присватавшимся к ее дочери Мишей Бальзаминовым:

«Ничкина. Вот я у вас хотела спросить, не читали ли вы чего про Наполеона? Говорят, опять на Москву идти хочет.

Бальзаминов. Где же ему теперь-с! Он еще внове, не успел еще у себя устроиться. Пишут, что всё дворцы да комнаты отделывает.

Ничкина. А как отделает, так, чай, пойдет на Москву-то с двунадесять языков?

Бальзаминов. Не знаю-с. В газетах как-то глухо про это пишут-с».

В полусонном Замоскворечье, где то и дело вспухали панические слухи, что «белый арап на нас подымается» или что царь Фараон по ночам из моря с войском стал выходить, легко путали Наполеона I с Наполеоном III и добросовестно считали, что это тот самый, который в двенадцатом году Москву воевал.

Другой далекий отголосок Крымской кампании прозвучал в пьесе «Не сошлись характерами!» (1857), где купчина Карп Карпыч с женою Улитой Никитишной, попивая чаек на галерее, между разговорами о муар-антике и о том, что чай «из некрещеной земли идет», вспоминают и о войне:

«Улита Никитишна. Когда было это сражение…

Карп Карпыч. Какое стражение?

Улита Никитишна. Ну вот недавно-то. Разве не помнишь, что ли?

Карп Карпыч. Так что же?

Улита Никитишна. Так много из простого звания в офицеры произошли.

Карп Карпыч. Ведь не бабы же. За свою службу каждый получает, что соответственно».

Пожалуй, этим и исчерпываются отклики на Крымскую войну в пьесах Островского.

А между тем у Москвы в ту пору патриотизм был в моде, война подогревала национальные чувства. Собиралось московское ополчение, говорили, что его возглавит один из «орлов двенадцатого года» – генерал Ермолов. Молодые «славяне» Юрий Самарин и Иван Аксаков решили, что речь идет о священной войне Востока с Западом, что пахнет возвращением Константинополя, и надели серую форму с надписью на фуражках: «За веру, царя и отечество». Ушел на войну приятель Островского Николай Берг – сухой, крепкий, высокий. С воодушевлением на смуглом, будто бронзовом лице, он, придя прощаться, заявил, что уезжает в осажденный Севастополь.

Даже в актерских кружках, близких к Островскому, велись бурные дебаты о войне. Западник Шумский горячо спорил с Садовским, доказывая, что военные неудачи России – ей на пользу, так как выявят гниль и фальшь государства. В кофейне Печкина под звон патриотических песен, летевших из трактирной машины, Пров Михайлович, рассказывает Горбунов, спорил до слез с «пораженцами»:

«– Побьют нас! – сказал Рамазанов.

Пров Михайлович вскочил, ударил кулаком по столу и с пафосом воскликнул:

– Побьют, но не одолеют.

– Золотыми литерами надо напечатать вашу фразу, – произнес торжественно П. А. Максин: – побьют, но не одолеют. Превосходно сказано. Семен, дай мне рюмку водки и на закуску что-нибудь патриотическое, например малосольный огурец»[363].

Это, конечно, дружеский шарж. Но можно предположить, что именно так, с легкой дружеской улыбкой смотрел на патриотическое одушевление своего приятеля Островский. В глубине души он все чаще чувствовал себя человеком вне партий, ни славянофилом и ни западником.

«– Любовь, ты западница или славянофилка? – обратился раз Садовский к Л. П. Косицкой, – рассказывает тот же Горбунов.

– Я, милый мой, на всякое дело гожусь, лишь бы правда была. Ты какой веры – славянофил? Ну, я с тобой на край света пойду. А вот Шумский западник – может, его вера и лучше твоей, только от нас подальше, – отвечала веселая Любовь Павловна»[364].

Островский мог бы повторить этот шутливый ответ.