Александр Островский

Но важно то, что остается у Островского за тезисом. А за тезисом его драмы – страстный, беспутный, не знающий удержу в желаниях Петр, в котором отчасти узнавал себя Аполлон Григорьев[374], и лукавая, веселая и гордая девушка Груша. За тезисом – и чувственная красота песен, удалого гулянья, и таинственный кузнец Ерёмка, пьяница и скоморох, прикосновенный к нечистой силе, – полусказочный, полуреальный мир русской поэзии.

Пусть лучше ревность, загул, безрассудный порыв, гульба норова, что угодно – только б не фальшь и не коммерческий дух, несмешная переимчивость европейской «моды», хочет сказать автор лицами драмы. Но все это уже вне поучения, выраженного заглавием. А в его рамках – старик Агафон, уговаривающий дочку Дашу смирить свою гордость, вернуться к неверному мужу; и внезапное раскаяние Петра, когда он, оказавшись на Москве-реке перед прорубью с ножом в руке, испытывает просветление при звуках колокола и освобождается от дьяволова наваждения, тяготевшего над ним…

Островский торопился закончить пьесу к бенефису Корнилия Полтавцева. Он обещал ему и не мог подвести товарища, хотя отчаянно болели и слезились от ночной работы глаза. Наверное, он сделал не все, что мог, для окончательной отделки драмы. И все же обаяние ее характеров и старомосковской звучной речи было таково, что молодой Толстой, едва получив журнал, где была напечатана пьеса, побежал к Тургеневу и с восторгом прочитал ему ее вслух, а особенно удачно – роль Груши[375].

На сцене же драма большого успеха не имела. Ее премьера в Малом театре состоялась 3 декабря 1854 года. Корнилий Полтавцев – добрый малый, трагик, с чуть провинциальными замашками, в роли Петра завывал, таращил глаза, поминутно встряхивал головою. Хороша была разудалая, с мгновенными переходами от отчаяния к хмельному веселью Груша у Косицкой. Совершенно естественным был, как всегда, Пров Садовский – Агафон. Ел ли он неспеша дорожную лепешку, или говорил жене, что не след сокрушаться по-пустому, или просто молчал, будто уйдя в себя, в любую минуту он жил на сцене глубокой внутренней жизнью.

Но триумфа «Саней» и «Бедности не порок» не повторилось. Московская публика была разочарована. Для одних автор был недостаточно смел и современен, для других – слишком откровенен и «грязен».

Софья Энгельгардт писала Дружинину: «Я рассчитывала на новую драму Островского, что она расшевелит немного публику, но она расшевелила одних критиков, которые, на этот раз, к сожалению, правы. Грустно видеть, как такой талантливый человек, как Островский, низводит себя до распространения грязи и так себя попускает. С тех пор как мыло сделалось его заклятым врагом (выходка совсем в духе Щербины и, возможно, с его слов! – В. Л.), к нему не подступиться с чем бы то ни было, и во всяком дружеском увещании, к нему обращенном, он усматривает недостаток простоты. Самое большое несчастье, которое может приключиться с автором, – это быть окруженным людьми, делающими из него полубога»[376].

Другое частное письмо, отправленное в те дни, помогает понять, что более всего смутило светскую публику в новом спектакле. «Островский написал новую комедию, – сообщал своему приятелю один из московских зрителей, – в которой на сцене является Косицкая в пьяном виде; это отвратительно-оригинальное и отвратительно-ложное понимание народности»[377].

Веселая, строптивая, дерзкая на язык, откровенная в своем чувстве Груша, узнав об обмане Петра, выпивает с горя, чтобы надрывным весельем развеять тоску, и Косицкая играла это увлеченно, оставаясь в границах свободного артистизма. Но публика, еще слишком непривычная к такой мере искренности, увидев на сценических подмостках после пьяного Любима Торцова еще и пьяную героиню, была шокирована натуралистическим кощунством.

Что поделаешь – к любой правде надо привыкнуть. Островский постепенно завоевывал репертуар, приучая к себе публику, а по его стопам шли молодые писатели, такие как В. И. Родиславский с пьесой «Расставание» и другие.

«Писатели обрадовались успехам “Саней”, – с некоторой озабоченностью сообщал 2 декабря 1854 года в Петербург Гедеонову Верстовский, – и ударились в натуру, которая вертится на одних и тех же людях, на том же разговоре и на тех же тулупах и сермяжных армяках, которыми запрудили сцену»[378].

Так в первый раз были произнесены знаменитые слова о сермяжных армяках, которыми потом сомнительные доброхоты донимали Островского всю жизнь.

Откровенно говоря, последняя премьера не принесла полного удовлетворения и автору. По окончании первого спектакля «Не так живи, как хочется» Островский был вызван публикой три раза и три раза появлялся в ложе. Но вызовы не были единодушны. Пьеса выдержала в Москве всего четыре представления, в Петербурге сошла после третьего спектакля.

Это было для Островского знаком, что, оставаясь чужим для начальства, он не удовлетворил и театральный зал. Значит, надо было искать успеха на каких-то новых путях.