Александр Островский

Сцена была им завоевана, право на внимание публики доказано. Но всегда оставалась опасность, как бы то, что поначалу было театральным праздником, не превратилось в ремесло, сезонную дань драматурга.

Во всяком случае, в журналах уже находились острословы, которые писали:

«Как неизменно каждый год приносит с собою новую весну, так точно каждый год дарит публику новою комедией г. Островского. По крайней мере, этот порядок ведется уже четыре года; мы получили от автора такое же число комедий – не больше, не меньше. Считайте на каждый год по комедии – не ошибетесь; считайте на каждую комедию по году – тоже не ошибетесь»[379].

Крымская война шла к бесславному концу. В воздухе веяло переменами, хотелось и жить и писать иначе.

Но Островский не знал еще, что стоит на пороге совсем новой эпохи в своей жизни, жизни своих друзей и всей огромной страны, называвшейся Россия.

Часть третья В полдень

На пороге перемен

«Объявляю всем верным нашим подданным. Неисповедимому в путях своих Богу угодно было поразить всех нас неожиданным страшным ударом. Любезнейший Родитель наш Государь Император Николай Павлович, после кратковременной, но тяжелой болезни, развившейся в последние дни с неимоверною быстротою, скончался сего 18 февраля. Никакие слова не могут выразить скорби нашей…»[380]

Торжественно и печально звучали фразы первого манифеста наследника российского престола Александра II.

Николай жил так долго, правил так сурово и немилосердно, что целые поколения русских людей привыкли жить с ощущением, что царствование его будет вечным. О болезни его не сообщали заранее, и известие о его смерти поразило всех как громом.

Николай умер 18 февраля 1855 года в первом часу дня, а уже вечером смутные слухи достигли Москвы. Все это казалось невероятным, о смерти государя говорили шепотом.

Петербург тем временем уже удостоверился в происшедшем и гудел разговорами о том, как царь, почувствовав приближение смерти, удалился в уединенный угол дворца, чтобы умереть на жесткой и узкой походной кровати, стоящей между печкой и окном. В этом видели мужество старого солдата. Убийца декабристов, европейский деспот просил прощения у всех, «кого мог неумышленно огорчить», говорил о себе, что был человек «со всеми слабостями, коим люди подвержены», завещал наследнику: «Служи России» и слабеющим языком благодарил министров, прислугу и дворцовых гренадеров за верную службу…

«Петербург заволновался, – рассказывает актриса Шуберт, – все охали, ахали; говорили, что каково принять бразды правления после такого колосса»[381].

По «почившему в бозе» императору был объявлен годовой траур. Придворные дамы срочно шили платья с черным крепом и ставили на туалетные столики портреты покойного.

На другой день в смерти Николая удостоверилась и Москва. Историк С. М. Соловьев рассказывает, как, отправившись к воскресной обедне 19 февраля, встретил по дороге Хомякова. Тот сказал ему: «Теперь, должно быть, уже присягают в сенате: умер». Называть того, о ком речь, было излишне. На крыльце университетской церкви Соловьев увидел Грановского, подошел к нему и сказал: «Умер!» Тот отвечал: «Нет ничего удивительного, что он умер; удивительно то, что мы с вами живы»[382].

В Кремле народ приводили к присяге новому царю; внезапно сорвался и упал большой колокол-реут с колокольни Ивана Великого. В народе это происшествие породило множество толков как дурное предзнаменование. Настроения ожидания, страха и неуверенности захватили на первых порах и светский круг, и образованное общество.

«Эти перемены царствующих лиц при нашей форме правления производят особое какое-то, ошеломляющее и отупляющее вначале впечатление, – признавался С. М. Соловьев. – Конечно, я не был опечален смертью Николая, но в то же время чувствовалось не по себе, примешивалось беспокойство, опасение: что если еще хуже будет?»

И пока в Петербурге в одной из нижних зал Зимнего дворца происходило прощание с телом царя и потом при огромном стечении народа (давили друг друга, срывались с крыш) траурная процессия в сопровождении полков с приспущенными знаменами проследовала через Николаевский мост в Петропавловскую крепость, московская либеральная «фронда», в отдалении от дворцовых покоев меньше знавшая, но более свободная во мнениях, на все лады судила и рядила, что сулит будущее.

Хомяков горячо уверял всех, что будет лучше: «Заметьте, как идет род царей от Петра, – за хорошим царствованием идет дурное, а за дурным – непременно хорошее; за Петром I Екатерина I – плохое царствование; за Екатериной I Петр II – гораздо лучше; за Петром II Анна – скверное царствование; за Анною Елисавета – хорошее; за Елисаветою Петр III – скверное; за Петром III Екатерина II – хорошее…» и т. д.[383]. Эти досужие расчеты и догадки имели одну правоту: хуже, чем при Николае, казалось, быть уже не могло.