Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Сны – важное звено в поэтическом мире Цветаевой, гносеологически тут некий поэтический идеализм – сны первичнее реальности, они являются вещими, по-своему управляют действительностью, не реальность толкует и объясняет сновидение, а, наоборот, сновидение – реальность. В снах для Цветаевой символизируется и то, что рациональное имеет иррациональное происхождение. В стихотворении 1918 года «Стихи растут, как звезды и как розы» есть такая строфа:

 Мы спим –  и вот, сквозь каменные плиты,
 Небесный гость в четыре лепестка.
 О мир, пойми! Певцом –  во сне –  открыты
 Закон звезды и формула цветка.

Молитва охотника не могла не затронуть Цветаеву, мотив сна был для нее весьма родственным, а будучи затронутой, она благодарно откликнулась на него со свойственной ей безудержностью – она прежде всего значительно превысила количество строк по сравнению с оригиналом. Вначале она дала как бы комментарий, предваряющий собственно молитву-мольбу:

Матерь мощная! Царица
Векового рубежа,
Горной живности хозяйка,
Всей охоты госпожа,
Все охотники –  сновидцы!
Род наш, испокон села,
Жив охотой был, охота ж
Вещим сном жива была:
Барс ли, страшен, орл ли, хищен,
Тур ли, спешен, хорь ли, мал, –
Что приснилось в сонной грезе –
То стрелок в руках держал.

И наконец, следует собственно молитва – мощнейший всплеск накопленной, сконденсированной поэтической энергии, словно оправдывающий то, что было нагромождено и накручено в комментарии и информации о той, кто ни в какой информации и комментарии не нуждается:

Матерь вещая! Оленя
Мне явившая в крови,
Оживи того оленя,
Въяве, вживе мне яви!
Чтобы вырос мне воочью
Исполин с ветвистым лбом!
Чтобы снившееся ночью
Стало сбывшееся днем.

Обратим внимание, что чрезвычайность эмоции вызвала отступление от принятой системы рифмовки – стихийно оказались зарифмованными все четыре строки.

И тут охотника потрясает вой попавшего в беду барса. Конечно, Цветаева для зверя немедленно найдет слово сочувственное, родное: «Раздирающий, сердечный стон идет». У Заболоцкого – «сердце охватила жуть». Различие характерное.

Охотник решает помочь барсу, признает в нем брата: «Он, как я, живет охотой» – Цветаева, «Он, как и я, живет охотой» – Заболоцкий, – единственный случай дословного совпадения, за вычетом одного слога. Зверь приближается к охотнику – у Заболоцкого это естественно и вместе с тем легендарно, у Цветаевой тут чрезмерно плотная словесная ткань, движение проистекает за словом, в слове – оно зависит от слова, оно не самостоятельно. У Заболоцкого слово следует за движением, регистрирует его.

Следующее четверостишие у Цветаевой живописно ярко, психологически естественно и легендарно:

Смотрит в око человеку
Оком желтым, как смола,
И уж лапа на колено
Пострадавшая легла.

Так это накрепко зарифмовано: смола – легла. Четверостишие по добротности можно сравнить с такими же четверостишиями Заболоцкого, например:

Когда на небе звезды меркнут
И месяц катится, сверкнув,
Заночевавший в скалах беркут
Точил об этот камень клюв.

У Цветаевой по поводу этого камня следует каскад строк, звучащих столь по-цветаевски, что возникает сомнение – а есть ли такое в оригинале. Речь идет о камне, который занозил барсу лапу:

С той поры осколок злостный
Барса ждал да поджидал.
Пестрый несся, – злостный въелся.
Берегися, быстрогон!
Где пята земли не чует, –
Там и камень положен!

Слишком цветаевское, как правило, все-таки оказывается отступлением от подлинника. Этих строк нет в оригинале.

Охотник очищает и перевязывает рану – барс, благодарный за излечение, пригонит под пулю охотника – оленя и тура. Затем барс исчезает.

Вот и весь сказ. У Важа Пшавела он заканчивается так: «Стемнело. Барса не видно, мрак опустился вокруг. Как рассеять темноту, что сможет луна? Несчастная в сиротстве, внизу брешет лиса, наверно, ей трудно, какая-то беда у нее. В подарок преподнес для вас старый сказ».

У Заболоцкого – «И барс умчался наконец» – не только формальная концовка, но и эпически эмоциональная. У Цветаевой дано прощание – в последний раз те же слова, тот же материал, из которого все произошло: