Александр у края света

Поэтому, пожалуйста, не спрашивай меня, каково было стоять в передней шеренге при Гавгамелах, или атаковать клин при Арбеле, или как выглядел въезд Александра в Вавилон, или что творилось в блокированном уксиями дефиле и в битве у Персидских Ворот — меня там или не было, или я не помню. Не ищи меня на фресках и мраморных барельефах, меня там нет, разве что покровитель муз, заказавший их, оказался таким буквоедом, что шедевр пришлось протянуть через кладовку и дворовый сортир, чтобы отобразить длиннющий хвост обоза, растянувшийся на целый день пути позади более интересных фрагментов армии. Я был в Персеполисе, когда Александр поджег дворец персидских царей своей собственной рукой после продолжительной ночной пьянки, но та часть города, в которой мы квартировали, располагалась так далеко от него, что я даже отблеска на облаках не заметил. Когда сын Пармениона Филота был обвинен в измене, и вместе с отцом казнен так же быстро и беспечно, как мы сворачиваем шею гусю, я был не так далеко, но узнал об этом только через день или два. Я дошел до Индии, но видел большей частью колеи, оставленные нашими телегами и задницу чье-то коня. Я был недостаточно высокого чина (благодарение богам), чтобы оказаться среди тех офицеров, которым повезло оказаться на военном совете, когда Александр ни с того ни с сего объявил, что с сего момента македонцы, равно как и персы и прочие завоеванные народы, должны распростираться перед ним и почитать его как бога. Все это, вся история, прошла мимо меня. Что, наверное, и к лучшему.

Простая правда заключается в том, что к тому моменту я сам себя не сознавал, если ты понимаешь, о чем я. Это как-то связано с лекарством, которое я принимал. Поначалу я был уверен — нет пчел, не надо и лекарства, но на практике оказалось иначе.

Я обнаружил, что без лекарства я чувствую себя куда хуже, чем от пчелиных укусов; меня тошнило, я ничего не соображал, стал раздражителен, беспокоился, трясся и иногда впадал в жуткую депрессию, при том что понятия не имел, отчего все это, поскольку ничего дурного со мной не происходило. Поэтому я стал наводить справки и в результате нашел кое-каких скифов — это были объездчики лошадей из департамента Скота — и спросил их, где бы мне добыть лекарство. Они только посмотрели на меня грустным взглядом и сказали, что очень меня понимают, но кусты или деревья, с которых собирают наши листья, просто-напросто не растут в Персии, и ничего с этим не поделаешь.

Однако, продолжали они, проведенные ими изыскания показали, что существует местное персидское лекарство, которое, возможно, ничуть не хуже нашего, и как только им удастся его раздобыть, они меня известят.

И они не соврали. Это оказалось совершенно другое средство: для начала, скорее какой-то корень, а не листья, и его надо было жевать, а не жечь, но притом оно было куда как крепче первого. Так или иначе, оно пришлось вполне ко двору, поскольку избавляло от головокружения, трясучки и прочего, так что я заказал у них большую партию этого добра.

Сперва я был счастлив, как ягненок, и даже счастливее, поскольку ягнята не бродят, улыбаясь всем встречным и поперечным и время от времени разражаясь хохотом безо всяких причин (что я и делал, как мне рассказывали). Однако затем у меня начались ужаснейшие кошмары — сперва, когда я спал, а потом, что особенно неприятно, и наяву.

Кошмары были самые разные, но обычно начинались с того, что я сплю; сплю не в палатке, а дома, в Аттике, на своей старой кровати, знававшей несколько поколений наших предков, и я был главой семьи, только это была не наша семья, если ты понимаешь, о чем я. В общем, я просыпался и вспоминал, что я процветающий афинский земледелец с прекрасной молодой женой и тремя замечательными сыновьями, поворачивал голову и обнаруживал рядом с собой мертвое тело, высохшее до состояния мумии, с кожей, туго натянутой поверх черепа и густой шевелюрой белоснежных волос. Всякий раз это пугало меня до усрачки, несмотря на то, что я уже знал, что так и будет. Так или иначе, я поднимался с постели и шел в соседнюю комнату, где на полу под одеялом лежали трупы трех древних стариков. К этому времени я понимал, что труп в кровати — это моя жена, на полу — сыновья, а сам я каким-то образом за ночь превратился в бога. Понятно, что сон бога длится дольше, чем жизнь смертного; пока я спал, жена и дети спали вместе со мной и в этом долгом сне состарились и умерли.