Александр Великий. Мечта о братстве народов

Аристобул, строитель и инженер, оставивший после себя биографию Александра, получает от царя задание восстановить усыпальницу в прежнем виде, так чтобы следов разграбления не осталось. Он выполняет поручение с такой точностью, что археологи нашего времени могут реконструировать ее согласно подробным описаниям Аристобула. Многие десятилетия гробницей Кира считалось мраморное сооружение с украшенным фронтоном в долине Мургаба. Но археологи редко придерживаются одного и того же мнения, и вскоре появилась вторая усыпальница Кира, квадратная башня-мавзолей на постаменте, к которой ведут три ступени. Эта гробница Великого царя находится севернее царского дворца.

Аристобул положил на саркофаг золотой венок, как ему было поручено его господином, снова вставил каменную дверь и опечатал ее царской печатью. Надпись на усыпальнице он велел перевести на греческий и привести ее в таком виде после древнеперсидского текста: «О человек, кем бы ты ни был и откуда бы ты ни пришел, а я знаю, ты придешь, знай: я — царь Кир, создавший империю персов. Не откажи мне в горсти земли, которая покроет мои бренные останки».

Пасаргады Александр покинул, поняв, как мало все же его здесь боятся. Будь это не так, как посмели бы они осквернить гробницу царя, почитаемого им, — а об этом они знали… Он уже было окончательно разуверился в своих подданных, но после двухдневного путешествия в юго-западном направлении начал сомневаться в себе самом. Он стоял со своими военачальниками среди руин дворцов Персеполя, в которых гнездились змеи, раздавались крики сов и бурно разросся шиповник. Стоколонный зал, Ападана, ворота Всех стран, сокровищница — от них остались лишь жалкие руины, а в небе кружили вороны.

«Сохрани это, — посоветовал ему тогда Парменион, — ибо глупо разрушать то, что тебе же и принадлежит!»

Он же, помнится, ответил тогда: «Ты забыл, сколько горя Ксеркс причинил грекам, когда сжег Акрополь. Мы должны отомстить!»

Война с целью отмщения и восстановления разрушенного, панэллинизм — какими пустыми и никчемными казались ему сейчас эти слова. Он стал другим, и цели у него теперь были другие. Ему уже давно передали, что афиняне ждут от него возмездия. Только варвар-македонянин может мстить, творя новые злодеяния, за преступления, давно совершенные и уже почти забытые, мстить ни в чем не повинным людям за то, что натворили полтора века назад их предки.

Сейчас он мог бы поселиться в этих дворцах, чтобы отсюда править своей новой империей, как царь в городе царей. Арриан со свойственной ему лаконичностью пишет о том, сколь глубоко Александр сожалел о поджоге: «Возвращаясь, он провел некоторое, время у дворцов персидских царей в Персеполе. Теперь он не одобрял того, что сделал ранее».

Прежде чем двинуться дальше, в Сузы, он вместо казненного Орксина назначил сатрапом двух важнейших провинций — Персиды и Сузианы — молодого Певкеста. Македонянин из Миезы пришелся ему по сердцу. Само собой разумеется, что он храбро вел себя в бою, мужественно переносил все тяготы и лишения походной жизни, мог выполнить любое поручение, — эти добродетели были свойственны многим воинам. Александр не забыл и того, как молодой македонянин со священным щитом Трои в руках спас своему господину жизнь в столице маллийцев (это способствовало его продвижению по службе и дало ему должность соматофилакса — благородного царского телохранителя). Но было и нечто особенное, выделявшее его среди других.

Со времени перехода через Дарданеллы Певкест начал с помощью учителя-перса изучать язык этой страны и древнеперсидскую культуру, общался с местными учеными, носил одежду прорицателя, любил все персидское. Население видело в нем своего правителя, почитало, даже любило его. Александр был бы рад иметь десятка три таких Певкестов. Певкест был для него, можно сказать, эталоном личности, способной осуществить то, о чем он мечтал: примирить Запад и. Восток.

Это он дал Александру разумный совет: по дороге в Сузы вспомнить древнеперсидский царский обычай, введенный основателем империи Киром и забытый его последователями, согласно которому владыка дарит каждой женщине, встречающейся на его пути, золотую монету.

Когда они прибыли в Сузиану, вечером того же дня в царском шатре появился Калан, индийский гимнософист, с необычной просьбой. Он просит у царя милостивого разрешения покончить жизнь самоубийством. Калан говорит, что по мере продвижения на запад он чувствует себя все хуже и хуже, а для него нет ничего более унизительного, чем стать трупом еще при жизни. Он тоскует по своим брахманам — ах, если бы ему не пришлось покинуть их! Он уже давно раскаивается в этом и чувствует себя, как ручной тигр в неволе. Он действительно кое-чему научился у греческих философов, но сам мог бы дать им неизмеримо больше, поскольку с индийскими мудрецами не может сравниться никто в мире. Предложение Александра показаться придворному врачу индиец отклонил. «Лишь одно лекарство поможет мне, — сказал он, — это огонь».