Александр Вертинский

«У меня сегодня скверно на душе… У меня завелись в душе вши. Это от поездки, от вагонов, людей, городов… затхлых суждений и взглядов, лицемерия, пошлости. И все мне кажется, что я еду в теплушке в большевицкое время, и что у меня тиф, и что идет эвакуация. Собственно, в переводе «эвакуация» значит «вывоз», «спасение барахла»… И вот я тоже, завшивевший, спасаю свое «художественное» барахлишко – мотаюсь по станциям и проклинаю усталый паровоз… Господи, почему нельзя быть птицей? Почему нельзя прилепиться к трубе этого парохода, что стоит в порту, и уехать в Золотой Египет, в Голубой Бейрут?..»

По всей вероятности, в творчестве Вертинского возникает непреодолимый кризис. Тогда и родилось в 1939 году его истерически-пророческое стихотворение «Шанхай».

Буквально в соответствии с оценкой Вертинского современные историки определили, что Шанхай конца 30-х был похож на матрешку. В центре мегаполиса – международный сэттлмент, где распоряжались американцы и англичане. Сэттлмент (в пер. с англ. – поселение. – Р. К.) – обособленные кварталы в центре некоторых крупных городов Китая, сдаваемые в аренду иностранным государствам. Сэттлменты пользовались правом экстерриториальности и охранялись полицией и вооруженными силами державы-арендатора. Южнее располагалась французская концессия, ее окружала территория китайского муниципалитета. Своя концессия была и у Японии. Она еще в 1937 году, несмотря на ожесточенное сопротивление китайских войск, захватила город.

В городе оставалось около двадцати пяти тысяч русских, в основном белогвардейцы и их потомки, бежавшие в конце гражданской войны от красных, и евреи, спасавшиеся от нацистов. Шанхай кишел жуликами. По словам Вертинского, «кто служил в контрразведке, кто работал «с японцами», кто просто шарил по карманам».

Разношерстная русская эмиграция оказалась в круговерти разных событий. Каких, собственно, событий? Мегаполис был морскими воротами Китая. Через Шанхай шло снабжение японской Квантунской армии, оккупировавшей Маньчжурию – основного военного противника СССР в этой части земного шара. Немудрено, что представителей русской эмиграции вербовали разные спецслужбы. Тем более, что «среди эмигрантов немало было людей, кто не забывал своей Родины и стремился ей помочь. Вертинский, думаю, был среди таких», – предполагает исследователь шанхайского периода жизни и творчества Вертинского.

Но то, что некоторые исследователи его творческой биографии недвусмысленно намекают на Вертинского как на советского резидента, не представляется безоговорочным. Вполне очевидно и объяснимо то, что он искал связь с советским дипломатическим представительством: в который уж раз добивался возвращения на Родину. C кем же было ему вести переговоры? Но слухи о его вербовке советскими спецслужбами (а эти намеки возникали и раньше) – крайне сомнительны. Откуда же появились эти домыслы?

В один из очередных своих приездов в Харбин Вертинский дал несколько концертов. Эмигрантская публика и здесь была разношерстной. Ее расслоению способствовал оккупационный режим японцев в Маньчжурии. Среди политических группировок наиболее влиятельными был Союз монархистов, активно проявляла себя и русская фашистская партия. Но немалая часть русских эмигрантов была далека от политики, многие не теряли своего достоинства, оставаясь честными русскими людьми, верными культуре, традициям утраченной Родины. «Такое неоднородное общество и посещало харбинские концерты Вертинского, по-разному их оценивая, – продолжает Владимир Скосырев. – Один из слушателей отрецензировал певца стихотворным образом. Десять хулительных четверостиший подписаны неким П. А. Тимофеевым, судя по тексту, бывшим царским офицером, слушавшим песенки Пьеро еще в России, в годы гражданской войны. «Что вы плачете здесь, Александр Вертинский, вы в Харбин прикатили деньжонки сшибать…» И заканчивается стих Тимофеева так: «Уезжайте от нас в фиолетовой лодке в безграничную даль синеглазых морей. Уезжайте, пока вас скрывают туманы, уезжайте подальше и как можно скорей».