Александра Федоровна. Последняя русская императрица

Старики встали со стульев и снова упали на колени. Алек­сея пришлось за руку оттаскивать от черного зверька, кото­рый вертелся как юла, жалобно стонал и посвистывал. Алек­сандра кивнула, и в комнату вошел лакей с подносом в ру­ках. На нем лежали подарки для сельчан из Сибири: часы, украшенные царским орлом, для старика и дорогая брошка для старухи. Кошелек, набитый деньгами, для обоих.

Они не хотели брать денег. Но царь настоял,

— Это вам — на обратную дорогу. Нельзя же теперь воз­вращаться после встречи с нами, так как вы выезжали. К тому же в этой сумме и мой пансион для новой подшефной... Алексея — соболя!

Какими безутешными были все дети, — еще бы, у них отнимали из рук такую красивую, живую игрушку.

Царь посадил сына к себе на колени и серьезным тоном сказал ему:

— Люби этого зверька, он — твой, наш тебе подарок. Но все же ему лучше жить влесу, там его свобода, там его судьба...Время шло, все эти недостойные россказни о ней, клеве­та, ложь, совершали свои обычные круги, а Александра, чув­ствуя близость мужа, детей, можно сказать, была почти сча­стлива. Если цесаревич, как обещал Распутин, мало-пома­лу преодолеет свое постоянное полуболезненное состояние, то ей ничего другого не останется, кроме вознесения благо­дарственных молитв Господу и времяпрепровождения в се­мейном кругу.

Ей нравилось наблюдать за тем, как ночь накрывает парк в Царском Селе. В час, когда окна дворца освещались пере­ливчатым светом от принесенных ламп, графиня Гендрико- ва, или кто-то другой, громко объявляла о времени для ве­чернего чаепития, которое обычно проходило в ее муаровом будуаре, где приглушенность тонов стенных панелей, мяг­кость гобеленов и пушистость ковров, источали атмосферу надежности и благополучия. Сюда к ней часто приходили дети. Ольга относилась к матери с глубокой, искренней не­жностью. Годы шли, и она все быстрее понимала материн­ские заботы, которые требовали к себе большего внимания и терпения.

Кроме все прочего, ее еще упрекали и в том, что она, Александра, предпочитала одиночество жизни двора, кото­рой ей надлежало руководить. У нее было гораздо больше способностей, чем у Николая, к исполнению всех обяза­тельств, связанных с царствованием, и постоянной утоми­тельной демонстрацией своей власти, но она никогда не была твердо убеждена в полезности всех этих процедур.

Его природная склонность к религии, к молитве, только постоянно усиливалась все эти годы, когда она страстно умоляла Господа послать ей наследника престола; но и тут ее постигла трагедия. Ее сын унаследовал страшную болезнь, из-за которой ей приходилось простираться перед образа­ми и, памятуя о бессилии людей, просить у Бога, — этого символа любви и всякой справедливости, — сотворить чудо, чудо исцеления.Она понимала, что скорбь, окрашивавшая все ее дни пос­ле рождения ребенка, не могла ускользнуть от проницатель­ных взглядов членов императорской семьи и некоторых при­дворных, ведь за ней зорко следил весь клан вдовствующей императрицы и многие великие князья. Для чего же ей ра­зыгрывать бесчеловечную комедию, чтобы казаться всем на вершине счастья, удачи, в то время как ее сердце сжималось от тоски?

Ее пытливый ум, конечно, не позволял ей не следить за всеми событиями, происходящими в империи. Она была мало приготовлена к политике, не могла дать нужных ответов на весьма сложные вопросы, связанные с управлением такой громадиной, но она доверялась в этом Николаю, была увере­на, что он приведет в надежный порт корабль их династии.

Разве после рождения Алексея самым главным для нее не стала подготовка счастливого царствования для того, кто сменит на престоле ее мужа?

Когда Алексею становилось лучше, ее взор просветлял­ся. Ей хотелось от радости петь, играть на фортепиано, вы­шивать занятные, красивые узоры на носовых мужниных платках.

Ну, а дружба?

Александра в дружбе требовала только одного—доверия, но сколько разочарований ей пришлось пережить после сво­его брака, со сколькими людьми пришлось расстаться, по­тому что те еще вечером клялись ей в вечной, пламенной дружбе, а на следующий день забывали о данной клятве. У нее не было экспансивного характера, присущего латинянам и славянам. Она, маленькая девочка, воспитывалась в стро­гой лютеранской вере, которая требовала только строгости, подавления всяких легкомысленных порывов. Она могла быть только серьезной девушкой, а потом и женщиной. Кро­ме того, ей такая суровость определенно нравилась.