Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Что гениальный – без тени сомнения, а как же – ведь вместе же литканву готовили. По вечерам Леша приходил и сверял написанное. Совсем как первоклассник с мамой. Зная, что сценарии режиссера Балабанова размером были ненамного больше «сценарной заявки» и достигали максимум двенадцати страниц, легко предположить, что все и происходило под мобилизующим одобрением и, видимо, правкой новообретенной «мамы». Хотя мамой-то как раз он называл свою вторую жену Надежду, которая тоже рядом была. Так что не будет, думается, большим преувеличением сказать, что «Груз 200» был плодом совместного творчества «тринити».

В каком-то смысле его вынянчили две волевые женщины, бывшие рядом с ним, единомышленницы. Там, в санаторном номере в Карелии, под уютной вечерней лампой они с трепетным упоением вслушивались в изобретательные изуверства балабановского героя-маньяка как инкарнации «всего советского» и выносили свой «херем», свой «удар огня» эпохе пламенеющей совдепии.

Во всяком случае, мне бы хотелось так думать. Это словно снимает с него часть его «груза», часть ответственности за содеянное. По крайней мере, в моих глазах. Ведь чем дальше от времен молодости – тем чаще она и вспоминается, и все больше хочется вспоминать хорошее и о нем, о Леше Балабанове. Ей-богу, жалко же его, чертяку…

И ведь ни с кем из «русской партии», вознесшей его после «Братьев» на самые высокие свои знамена, он не был так близок – и не обретал такого понимания взаимного, как с Любовью Аркус. И это надо сознавать. В том же интервью она четко ставит все точки над «i»: «С моей точки зрения фильмы “Счастливые дни”, “Про уродов и людей”, “Груз 200” и все последние его фильмы нельзя даже сравнивать с “Братом”, настолько они выше его в художественном смысле». Это все равно, говорит она, что рассказ «Филипок» Толстого рядом с «Войной и миром», «Воскресением» и «Анной Карениной».

Еще раз повторю: в каком-то смысле «Груз» и был парафразом «Хрусталева» Алексея Германа. Если вообще не продолжением его, не второй его серией. Ну, а кино это – «Хрусталев, машину!» – разве оставит что-то доброе в душе, кроме испепеляющего чувства патологического самоуничижения? Это кино заслуживает отдельного комментария – как во многом и сам прародитель творческого стиля Балабанова, одно время озлившийся было на ученика. То, что другие посчитали бы тяжким пасквилем на все советское вообще, а самого режиссера – изрыгнувшим какие-то личные обиды, на выходе к зрителю превозносилось до небес.

Не буду рыться в «аутентичных источниках», просто обращусь за цитатами к «Вики». Елена Стишова писала в «Искусстве кино» в «миллениумный» год (№ 1, 2000): «Гениальность режиссуры Германа в том, на мой взгляд, что ему каким-то чудом удалось зафиксировать на экране реальность полувековой давности…» Почему-то все больше дамы были на стороне Германа, обезумевшего в своей ненависти к «сталинской ксенофобии». Мария Божович там же спустя пару номеров повествовала о «богатейшей поэтической фреске сталинской эпохи, которую режиссер трактует как современный портрет России».

Но за нагромождением метафор и язвительных стилистических приемов, за изображением недолюдей с их недоязыком ничего, кроме рудиментарных обид, не обнаружишь. Да – это кино особенное в отечественном кинематографе, и можно сказать, что оно образует собой отдельный черный германовский жанр, а сам режиссер выступает как некий «черный новатор». Только выжигать метафорой, как лазером, все прошлое, в котором жили люди, какими бы несчастными они ни были, – но у которых все же доставало и человеческого, чтобы не превратить все в чудовищность, стоило ли творцу, претендовавшему на звание истинного гуманиста?

Год смерти Сталина был выложен в гомерический сарказм антиутопии, а все второстепенные персонажи инкрустированы исключительным безумием. Доктор Кленский – единственный разумный человек, вынужденный маскироваться под зависшую атмосферную шизофрению, а все остальные просто монстрики, и только. При этом изобразительный ряд загроможден катастрофическим обилием воздействий на зрителя, начисто уничтожающих (как сам-то режиссер не понимал) восприятие.

«Апофеоз» этого авторского кино – чудовищная же сцена изнасилования зэками доктора Кленского, жертвы «дела врачей». А в довесок – еще и черенком от лопаты… Сильного, несокрушимого еврея ломают через немыслимые извращения, имманентно будто бы присущие коренному народу в его гнилостно-почвеннических истоках.

Не оттого ли нас и стали представлять везде по заграницам «проклятым народом», что мы сами стараниями «художников правды» выставляли себя в фестивальных Каннах такими звероподобными существами? Что мы в своих «чернухах» и «мрачнухах», в своих «ужас-ужасухах» так себя оплевали, как никто другой не мог себе позволить, – не получив звонкой пощечины от общественного мнения? И не сами ли режиссеры нашего кино, публика во всем специфическая, давно уже сделали торговой маркой за границей тяжкое и тошнотное охаивание страны и ее прошлого?