Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Невольно и вопрос напрашивается: а сам-то режиссер видел в жизни такие сцены, или его воображение было запугано ими в чьих-то пересказах? Вот там, на зонах, где-то могут «опустить» – и это самое страшное, что может случиться с человеком… Но есть и мнения о том, что подобные ужасы – явление редкое, а вот постановочные действа такого рода или рассказы о них нужны в том числе и для того, чтобы отпугивать потенциальных нарушителей права. Природа человека такова, что есть ведь вещи, способные породить абсолютный метафизический испуг, насмерть отбивающий чистый и сердечный взгляд на вещи.

Или все же тут не столько речь о человеческой природе, сколько это феномен уже природы места, характерно питерский, что порождает видения, которые невозможно изжить человеку, выросшему в сырости его камней и древних миазмов?

Простите, но повторов автору не избежать… Как, собственно, и были неизбежны повторы в прерывистом континууме балабановского кино. И я еще раз акцентирую свой тезис. Балабановский «Груз 200» был, помимо прочего, и попыткой извиниться перед мэтром, оскорбленным изменой высокому гуманизму. Парафраз – и в изнасиловании бутылкой, и в параноидальном пафосе проклятия «ужасов совка». Стилистические приемы разные – но в существе они с учителем едины.

И тут уж констатация простая, отсылающая все к той же манновской статье «Достоевский, но в меру…», где у него про «гениев тьмы» и «гениев света». Кто-то настолько силен, что способен порождать человечность в ее новых формах, кто-то способен снять кино «Весна», «Операция “Ы”», или «Морозко», или «Андрей Рублев», чтобы озарить людей радостью – или мудростью постижения, а кому-то этого не дано.

И где правда, а где ложь? Ведь важно еще, когда ты ее скажешь. Если безопасно и вслед отгремевшей трагедии – это одно, а если в лицо неправдам властителей? Да ведь и мама у Леши была делегатом партийного съезда. И если бы все было так страшно тогда, что представить то «мракобесие» можно было лишь живописанием маньяка-милиционера, насилующего юных дев на глазах у матери, то и у самой Инги Александровны хватило бы сил переметнуться в диссидентский лагерь. Диссидентствовать в те времена было уже не страшно, для многих – уже и политически выгодно. Ну, а уж если все тогда было так отчаянно и непоправимо абсурдно, то объектом критики могло стать и лицемерие собственной матери. Но ведь изъяна в любимых родителях Леша не видел.

Сам я тогда не чуял великой скверны в нравственном и культурном основании жизни. По глупости ли, незнанию ли истории, но страшных изъянов не ведал. Ну, разве что в геронтократии, которую надо было скорректировать реформами. Но для кого-то, скажем, и Сибирь кажется единственным родным и самым прекрасным местом на свете (Сибирь, Сибирь, люблю твои снега…), а кому-то она представляется «страной изгнания» и вечного холода.

На пути рассуждений о честности немало камней преткновения. К хрестоматийному примеру, еврейскому народу удалось сохранить себя в изгнании. Но ценой этому было лукавство в отношениях с другими народами, в частности, с египтянами, которые если и считали себя когда-то его поработителями, то в конечном счете и благодетелями, и мирно с ним уживались, уступая место в элитах. Потом сложился прекрасный миф об Исходе.

Итожа сказанное, постулирую простую вещь опять же: да – честность… но только вся честность и ничего, кроме честности. Во всей полноте, во всеохватности понимания – и без красивых душераздирающих вымыслов. И предпосылкой всему – свобода слова. У Леши эта свобода слова была – но не у всех. И меньше всего ее было у тех, кто готов высказываться в полноте национального чувства и мысли. В переходные эпохи власть в России не оставляет без привязи талантливых и честных мастеров важнейшего из искусств. Пословица на всякий роток не накинешь платок в наше циничное, увы, безвременье не очень актуальна.

И все же потребность в национальном культурном идеале как идеале справедливости в народе живет. Хотя и находит себе порой далеко не самые лучшие объекты для поклонения. Ей достаточно и намека на искреннее чувство – как провинциальной барышне, воспитывавшейся в простой и здоровой среде.

И ведь сам Алексей ретроспективно оценивал своего «Брата» как не сильно выдающееся кино, почти посредственное, так – поделка. Он же говорил, что фразы его героя про силу в правде довольно простенькие, даже глупые. Что скорее актеру эти слова удались, а не автору текста. Тем самым подчеркивая значение формы в художественном высказывании. А ведь народу одного все того же намека в 90-е хватило, чтобы услышать в этих словах поддержку. Чтобы поверить, что есть светочи культуры, небезразличные к судьбе простолюдян, готовые указать путь, объяснить все непонятки и повести за собой к русской правде. Скажем более, без диптиха «Брат» никакого «всенародного культа» у режиссера не было бы. Можно сформулировать и так: и самого Балабанова не было бы как признанной величины в кино.