Алексей Толстой

По иронии судьбы Горький, покинувший Советскую Россию в состоянии сильного раздражения осенью 1921 года (то есть тогда же, когда Толстой оставил Париж и двинулся ему встречь), был настроен по отношению ко всему советскому критически. Толстой, относящийся так же раздраженно и критически к эмиграции, напротив, вглядывался на восток с надеждой. Горький уехал оттуда, куда собирался Толстой. Он, еще вчера ненавидевший большевиков, был теперь куда большим большевиком, чем Горький. Это их, безусловно, разделяло, но было и то, что сближало.

Горький появился в Берлине в апреле 1922 года, в ту пору, когда Толстой разругался с эмигрантами. Горький собрата не осуждал, но и не одобрял. Вернее всего, выжидал, чем все закончится. Однако в октябре того же года в Берлине в издательстве И. П. Ладыжникова вышла его книга «О русском крестьянстве», которая ужаснула всех читателей, независимо от их политических пристрастий, ненавистью к тому, о чем в ней писалось. По Горькому, именно русское крестьянство виновно в ужасах революции. У Толстого ненависти к крестьянству не было, но и в этом вопросе общие взгляды с Горьким имелись. В горьковской книге встречались, например, такие пассажи:

«…Вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень — все те, почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их место займет новое племя — грамотных, разумных, бодрых людей»^{471}.

Толстой осенью 1918 года в одной из своих статей писал: «Революция очистила воздух, как гроза. Большевики в конечном счете дали страшно сильный сдвиг для русской жизни. Теперь пойдут люди только двух типов, как у нас в Москве: или слабые, обреченные на умирание, или сильные, которые, если выживут, так возьмут жизнь за горло мертвою хваткой. Будет новая, сильная, красивая жизнь».

И то и другое — своеобразное ницшеанство, дань которому Горький отдал в большей мере, нежели Толстой, но факт, что именно эти двое и их настроения определят советский литературный официоз, — весьма примечателен.

Сошлись они в Берлине или нет?

На этот счет единого мнения среди мемуаристов не существует. Борис Зайцев полагал, что сошлись: «Горький расстроился окончательно и уехал за границу. Начались годы размолвки с советской властью, годы в Берлине, Сорренто, журнал «Беседа». Тут, по-видимому, и возникла серьезная, сложная, с «переменным успехом» обработка его и вновь приручение. В Берлине дружил он с Алексеем Толстым, только что перешедшим в «Накануне» и еще красневшим перед старыми друзьями. С Горьким сближало Толстого чувство изгнанности из порядочного круга. А круг темных личностей так же плотно обступал обоих, как и полагается. В ресторанах у Ферстера и других стыд топить не так трудно»^{472}.

Похожая интонация звучит и у Чуковского в том самом опубликованном Алексеем Толстым письме в «Накануне»: «Если Вы видите Алексея Максимовича, поклонитесь ему. Наша русская эмигрантщина относится к нему сволочно, а он много поработал для нее»^{473}.

Иначе вспоминала это время Нина Берберова: «Теперь Горький жил в Херингсдорфе, на берегу Балтийского моря, и все еще сердился, особенно же на А. Н. Толстого и газету «Накануне», с которой не хотел иметь ничего общего. Но А. Н. Толстой, стучавший в то время на машинке свой роман «Аэлита», считал это блажью и, встретив Ходасевича на Тауенцинштрассе в Берлине, прямо сказал ему, взяв его за лацкан пиджака (на сей раз не переделанного «мишиного фрака», а перелицованного костюма присяжного поверенного Н.):

— Послушайте, ну что это за костюм на вас надет? Вы что, собираетесь в Европе одеваться «идейно»? Идите к моему портному, счет велите послать «Накануне». Я и рубашки заказываю — готовые скверно сидят.

Писатель «земли русской» бедности не любил и умел жить в довольстве. Но Ходасевич к портному не пошел: он в «Накануне» сотрудничать не собирался»^{474}.

Ходасевичу же принадлежит замечательная характеристика Горького в образе, прямо противоположном толстовскому: «Слава приносила ему много денег, он зарабатывал около десяти тысяч долларов в год, из которых на себя тратил ничтожную часть. В пище, в питье, в одежде был на редкость неприхотлив. Папиросы, рюмка вермута в угловом кафе на единственной соррентинской площади, извозчик домой из города — положительно, я не помню, чтобы у него были еще какие-нибудь расходы на личные надобности. Но круг людей, бывших у него на постоянном иждивении, был очень велик, я думаю — не меньше человек пятнадцати в России и за границей»^{475}.

На иждивении Толстого тоже вкусно жило немало людей, но младший из двух Алексеев никогда себя ни в чем не ограничивал, и в этом они были, безусловно, различны.