Алексей Толстой

Алексей Толстой имел отношение к судьбе женщины, которая была возлюбленной сначала Андрея Белого, а потом Валерия Брюсова, которая весной 1905 года в малой аудитории Политехнического музея в первого стреляла (пистолет дал осечку) и которую второй вывел под именем Ренаты в «Огненном ангеле». Об этой женщине с любовью и состраданием написал Ходасевич и в связи с ней дал самую точную из всех существующих характеристику символистского жизнетворчества и символистской любви. Фатальную роль в ее жизни сыграл Брюсов, превративший, по выражению Ходасевича, «истеричку в ведьму», но если в «Огненном ангеле» Рената умирает, реальная Нина осталась жить, а «то, что для Нины еще было жизнью, для Брюсова стало использованным сюжетом».

Алексей Толстой встретился с ней в 1922 году, когда она переехала из Рима, где жила в страшной бедности, в Берлин — «полубезумная, нищая, старая, исхудалая, хромая» — та, что когда-то была на устах у всех. Толстой ей помог — дал работу в «Накануне». Скорее всего, искренне и бескорыстно, хотя не исключено, что определенный расчет привлечь женщину с богатым литературным прошлым к сомнительной газете и поднять ее акции у него имелся.

«В прошлом Н. И., вероятно, была привлекательна, — писал Роман Гуль. — Следы былой (пусть не красоты, но) привлекательности в ее облике были. <…> Но в «накануневские» времена это «мила» к Нине Ивановне уже, разумеется, не подходило.

Лет под пятьдесят, небольшого роста, хромая, с лицом, намакиированным всяческими красками свыше божеской меры, как для выхода на большую сцену, Нина Ивановна, правду говоря, производила страшноватое впечатление. Это была женщина очень несчастная и больная. Алкоголичка,

Н. И. почти всегда была чуть-чуть во хмелю, одета бедно, но с попыткой претензии — всегда черная шляпа с сногсшибательно широкими полями, как абажур. Острая на язык. <…> Настоящей писательницей Н. И. никогда не была, а сейчас уж и вовсе мало что могла написать. Но хорошо зная итальянский (всю войну прожила в Италии), Н. И. переводила какие-то короткие итальянские новеллы и снабжала ими «Литературное приложение». Печатал я их (да и Толстой до меня) не из-за их качества, а чтобы как-то поддержать Н. И.: грошовая построчная плата была ее единственным заработком. <…> Война застала ее в Риме в ужасающей нищете: просила милостыню, голодала, пила, а порой «доходила до очень глубоких степеней падения» (по Ходасевичу). Алексей Толстой не был густо населен добротой ни к ближнему, ни к дальнему. На тех и других ему было плевать в высокой степени. Но справедливости ради надо сказать: это он вытащил Нину в 1922 году в Берлин и устроил ее сотрудничество в «Накануне». Думаю, из-за того, что она несомненно была неким «живым памятником символизма»^{487}.

Это верно, но все же человеческого сочувствия наверняка было больше, да и были у них общие темы для разговоров и воспоминаний. В сентябре 1922 года, когда «Накануне» было всеми презираемо, Петровская писала своей знакомой итальянской переводчице О. И. Ресневич-Синьорелли:

«Где, в какой я работаю, — боюсь Вам и признаться… в «Накануне»!.. Так вышло. Не потому, чтобы я «покраснела» здесь, а из соображений простых, материальных. Еще одно меня притянуло: там литературный редактор Алексей Толстой, большой писатель и приятный человек. Знаю его еще по Петербургу и Москве»^{488}.

А три месяца спустя, 8 декабря 1922 года: «Вообще Алексей Толстой сейчас один из самых лучших писателей (если не лучший). Как писатель и человек. Я его люблю тоже больше всех: в нем заложены всякие чудесные возможности»^{489}.

И когда Толстой вернулся из первой поездки в Россию в мае-июне 1923 года, она продолжала ему верить: «На Толстого все мои надежды, на Москву»^{490}, «Уезжает Толстой, единственный, кого я крепко и верно люблю»^{491}. И когда на Толстого нападали за «Накануне», за письмо Чайковскому и письмо Чуковского, Петровская брала его под защиту: «Все они люто завидуют и ненавидят Толстого»^{492}.