Алексей Толстой

Нина Ивановна напечатала в «Накануне» довольно много и фельетонов, и рецензий, и статей, в том числе посвященных Толстому, и трудно сказать, чего в ее восторженных строках было больше, искренней благодарности или определенного литературного сервилизма. В статье, посвященной 15-летнему юбилею начала творческой деятельности своего главного редактора, она пела ему хвалебную женскую песнь: «…огромные преодоления Алексея Толстого, каждой строчкой распинающего «канунную литературу»… — разве все это уже не колокольные звоны грядущего искусства? <…> Формула писательской личности А. Толстого определилась сразу и одним только словом: художник. Чистый, кристаллизованный художник, связанный с предшествующими литературными школами лишь благородной культурной преемственностью, но самобытный в методах творчества»^{493}. Даже когда она писала о стихах Н. В. Крандиевской, там тоже была апология Толстого. Но, уехав в Россию насовсем, граф Толстой забыл о несчастной «ведьме» Серебряного века или же ничем не мог ей помочь, да и, по совести, она была ему больше не нужна.

3 февраля 1924 года: «Толстой ограничился одними обещаниями»^{494}.

2 апреля 1924 года: «С Толстым ничего больше выйти не может. Он занят в Москве исключительно собой»^{495}.

А между тем именно через Петровскую к нему пришел сюжет прославившего его «Буратино». Впервые сказка Коллоди «Пиноккио» вышла на русском языке в Берлине в 1924 году. На титуле ее стояло загадочное: «Перевод с итальянского Нины Петровской. Переделал и обработал Алексей Толстой». То есть нечто вроде подстрочника, из которого мэтр сотворил чудо[57].

Но это полбеды. Забыл и забыл. Мало ли кто о ком забывал и какие бывают обстоятельства? Толстой не только ей не помог, но и многое в ее жизни попортил, хотя и не нарочно. Сотрудничество с проклятой «Накануне» сыграло пагубную роль в судьбе «Ренаты».

«По всему вижу, что «Накануне» обречет меня на продолжительное пребывание в некоем карантине», — провидчески писала Петровская Айхенвальду, оказавшись в Париже, после того как «Накануне» закрылась, и судорожно ища хоть какой-нибудь литературный заработок.

Теперь она от «Накануне» и Толстого открещивалась, каялась и просила у эмиграции прощения.

«Мне очень и очень трудно. Боюсь, что здешние литераторы хотят меня законопатить в гроб из-за «Накануне»! Это несправедливо так карать заблуждения вообще, да еще заблуждения чисто романтического характера, как было со мной»^{496}.

Но ее не услышали. И не простили. В конце концов она ушла из жизни сама. Толстого нельзя обвинять в том, что он стал причиной этой смерти, точно так же, как неверно было бы обвинять его в смерти дочери Кузьминой-Караваевой Гаяны десять лет спустя. К самоубийству Петровской причастна не только и не столько история с «Накануне», но доля его соучастия тут есть.

Хотя, с другой стороны, что стала бы делать эта несчастная женщина в красной Москве?

«А там (в Москве) на трехгранном обелиске написано: «Кто не работает, тот не ест», — чеканил Толстой. — Там утверждают, что истина — в справедливости; справедливость в том, чтобы каждый осуществил право на жизнь; право на жизнь — труд. Государство берет на себя эту задачу — провести в жизнь эти принципы. Это волевое устремление проявляется в диктатуре. Диктатура государственной власти действует между крайними точками: военной борьбой и неподвижностью растительной жизни. Идея государства (коллектив) мыслится выше идеи личности. Коллектив понимается как понятие качественное, а не количественное (то есть собрание личностей). Личность свободна, покуда ее воля не направляется на разрушение коллектива. Такова Россия в пятый год революции, через девять лет после начала мировой войны».

Да и ему, индивидуалисту, эпикурейцу, что было делать в этом коллективном кошмаре, как уцелеть там и на что надеяться? Но, видно, на что-то надеялся — или подбадривал себя и играл в стоицизм, как играл на эмигрантском корабле в монархизм. Его жизнь была похожа на театр, и пьеса, в которой он играл, требовала новой роли. Но искренности в этих пассажах было мало. На советском новоязе Толстой давал клятву верности:

«То, что в России, — несовершенно. Но именно в русской революции загорелась полоса новой зари. <…> Я возвращаюсь домой на трудную жизнь. Но победа будет за теми, в ком пафос правды и справедливости, — за Россией, за народами и классами, которые пойдут с ней, поверят в зарю новой жизни. И тогда увидим с порогов мирных своих жилищ успокоенную землю, мирные поля, волнующиеся хлеба. Птицы будут петь о мире, о покое, о счастье, о благословенном труде на земле, пережившей злые времена».