Алексей Толстой

Тут хлопнуло в углу, и желтое абрау засветилось передо мною в узком бокале… Помнится, пили за здоровье Измаила Александровича. И опять я слушал про Париж. — Он, не смущаясь, говорит ему: «Сколько?» А тот… ж-жулик! (Измаил Александрович даже зажмурился.) «Восемь, говорит, тысяч!» А тот ему в ответ: «Получите!» И вынимает руку и тут же показывает ему шиш! — В Гранд-Опера?! — Подумаешь! Плевал он на Гранд-Опера! Тут двое министров во втором ряду. — Ну, а тот? Тот-то что? — хохоча, спрашивал кто-то. — По матери, конечно! — Батюшки! — Ну, вывели обоих, там это просто… Пир пошел шире. Уже плыл над столом, наслаивался дым. Уже под ногой я ощутил что-то мягкое и скользкое и, наклонившись, увидел, что это кусок лососины, и как он попал под ноги — неизвестно. Хохот заглушал слова Измаила Александровича, и поразительные дальнейшие парижские рассказы мне остались неизвестными».

Похоже ли это на Толстого? Очень. Булгаков был, как и Алексей Толстой, человеком театральным, он умел хорошо чувствовать и передавать манеру говорить, одеваться, двигаться у чужих людей, умел их передразнивать. И толстовская показная вульгарность, и желание быть в центре — все это очень точно. Очень значительно в этой сцене и короткое упоминание о том, что Измаил Александрович признает Максудова, а тот убежден в том, что приехавшая из Парижа знаменитость ошиблась: Булгаков решительно отказывает Толстому в самом факте их знакомства.

В «Театральном романе» игра в литературу не ограничивается одним Толстым, на сцену выходит еще один классик, в чертах которого угадывается Горький. Тут налицо смешение времени и места. Горький вернулся в Советский Союз много позднее Толстого, но надо отдать Булгакову должное — в его романе это объединение очень удачно:

«Я не успел как следует задуматься над странностями заграничной жизни, как звонок возвестил прибытие Егора Агапенова. Тут уж было сумбурновато. Из соседней комнаты слышалось пианино, тихо кто-то наигрывал фокстрот, и я видел, как топтался мой молодой человек, держа, прижав к себе, даму. Егор Агапенов вошел бодро, вошел размашисто, и следом за ним вошел китаец, маленький, сухой, желтоватый, в очках с черным ободком. За китайцем дама в желтом платье и крепкий бородатый мужчина по имени Василий Петрович.

— Измашь тут? — воскликнул Егор и устремился к Измаилу Александровичу.

Тот затрясся от радостного смеха, воскликнул:

— Га! Егор! — и погрузил свою бороду в плечо Агапенова».

Встреча Толстого и Горького в России произойдет гораздо позднее, и вряд ли Булгаков будет при ней присутствовать, но акценты расставит верные — вот они, два хозяина русской литературы, два самых дорогих гостя на ее пиру.

Тут все очень точно, литературный статус Алексея Толстого был несомненно высок и сравним разве что с горьковским. Но так будет лишь в тридцатые годы, в двадцатые же, сразу по приезде из эмиграции, все оказалось не так весело, и с Горьким складывалось худо[59], и бороться и выживать было так же трудно, как в Париже в первые годы, и кто знает, жалел или нет красный граф о своем решении. В дневнике Булгакова встречается и такая фраза:

«23 декабря 1924 года. Василевский же мне рассказал, что Алексей Толстой говорил: — Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов. Грязный, бесчестный шут»^{507}.

Глава XVI ПАТЕНТ НА ТАРАКАНЬИ БЕГА, ИЛИ КАК ЯНЫЧАР ОБОШЕЛ АБДУЛКУ

Горькая запись, которой заканчивается предыдущая глава, относится к той поре, когда Толстой обнаружил, что его обманули, и все оказалось совсем не так, как он ожидал. Кратковременный разведывательный визит на Родину весной 1923 года прошел успешно, и 1 августа, то есть практически ровно через пять лет после бегства в Харьков, Толстые вернулись на Родину всей семьей, где им предстояло заново все наживать, но тут советская сторона повернулась, как избушка на курьих ножках, к нашему герою задом.

«Ну и врут тут ваши эмигрантские газеты, пишут будто бы Алешка как приехал, так и начал загребать миллионы, — рассказывал Роману Гулю о Толстом хорошо знавший последнего Константин Федин. — А на самом деле первые два-три года Толстые еле-еле сводили концы с концами и к нам — то Наталья Васильевна (Крандиевская), то ее сын, то сам Толстой прибегали за десятирублевкой, чтобы на базар сходить. Да и травили его всякие РАППы, ведь Маяковский орал, что в РСФСР Толстой не въедет на белом коне своего полного собрания сочинений»^{508}.

В сентябре 1923 года, вскоре по возвращении в Россию, Толстой отправился для заработка в турне по Украине и писал жене: «В Харькове было очень гнусно. <…> Антрепренер меня жестоко надул, не заплатил ни копейки за лекцию и за обратную дорогу»^{509}.