Алексей Толстой

В самом начале 1924 года именно из-за Алексея Толстого состоялась весьма примечательная дискуссия между двумя революционными журналами — «ЛЕФ» и «На посту». Сравнивая «напостовцев» с тупым милиционером, который размахивает оглоблей вместо того, чтобы регулировать движение, «лефовцы» призывали союзников повернуть свою волшебную палочку в ту сторону, где движутся «графские» рыдваны с перевозимой из-за границы стародворянской рухлядью быта, сменовеховства, психологизма и грозящие выехать триумфаторами на очищенное их заботливыми руками от лефовских надоедливых мотоциклеток мостовые»^{513}.

В МАППе (Московская ассоциация пролетарских писателей) прислушались. «Алексей Толстой, аристократический стилизатор старины, у которого графский титул не только в паспорте, но и в писательской чернильнице, подарил нас «Аэлитой», вещью слабой и неоригинальной»^{514}, — писал один из самых ярых пролетарских идеологов Г. Лелевич.

«Против Алексеев Толстых — наша линия»^{515}, — объявлял журнал «На литературном посту», и продолжалась эта кампания много лет, до самого закрытия РАППа.

«Помесь водяночной тургеневской усадьбы с дизелем, попытка подогреть вчерашнее жаркое Л. Толстого и Боборыкина в раскаленной домне, в результате — ожоги, гарь и смрад: Вс. Иванов, Леонов, К. Федин, А. Толстой. Вообще в длиннозевотные повествования современная мировая напряженность не укладывается. В такт грохочущей эпохе попадают только барабан и трещотка немногих речетворцев Лефа»^{516}, — утверждал Алексей Крученых. Это презрительное отношение со стороны «левых» и пролетарских сопровождало Толстого всю жизнь. Единственным исключением среди новых советских писателей стал автор «Чапаева» Дмитрий Фурманов, который, словно полемизируя с собратьями по перу, записывал у себя в дневнике:

«Толстой — не обыватель-злопыхатель, как Замятин, не скептик-циник, как Эренбург, не пессимист, как Белый, — он свеж, оптимистичен, сочувствует активно. <…> Честный эмигрант»^{517}.

Что же касается тех писателей, на чье сочувствие Толстой мог рассчитывать, тех, кому он помогал, кого печатал в «Накануне» — то поначалу никто не отзывался. Ни Пильняк, который еще недавно уговаривал его вернуться, ни Замятин, ни Зощенко, ни Булгаков, ни Катаев. И уж тем более не искали с ним встреч старые знакомые Ахматова и Мандельштам, а с Чулковым и Кузминым, возможно, у него и самого не было охоты встречаться. Бывшие кумиры стали отверженными, а Толстой в париях ходить не собирался. Ничего не известно о его отношениях в эти годы с другом молодости Волошиным, хотя как раз в 1923 году узаконенная постановлениями Крымского ВЦИКа коктебельская дача действовала вовсю, и Максимилиан Александрович на свой лад процветал у себя в Крыму, принимая летом столичных писателей. Но Толстой приехал за все советские годы в Коктебель лишь однажды — в 1930 году, а до этого будто чувствовал, что будет персоной нон-грата в шумном, веселом обществе, где когда-то был так желанен. С неприязнью следил за ним из-за границы Горький и в начале 1924 года, когда Толстой стал работать во вновь образованном журнале «Звезда», писал Б. И. Николаевскому: «Я вчера отказался от предложения сотрудничать в журнале «Звезда»^{518}.

Живым укором Толстому, странной насмешкой над ним и над всем Серебряным веком был проживавший над его головой Федор Сологуб, по милости которого молодого Толстого выгнали из литературного класса.

«От Сологуба мы по той же лестнице спустились к Алексею Толстому»^{519}, — писал Чуковский.

«…из комнат Сологуба снята хрустальная люстра, бывшая в столовой, и дана для красы в столовую к Толстым»^{520}, — сообщал Белкин Ященке.

Надо же было случиться такому совпадению, чтобы во всем огромном Петрограде, в целой стране поселились в одном доме, в одном подъезде два литературных антагониста десятых годов — мэтр и дебютант, гонимый и гонитель. Вероятно, Сологубу это ехидное соседство досталось бы много тяжелее, когда б не обрушившееся на него несчастье:

«Вчера 5-го Мая хоронили тело Настасьи Николаевны Чеботаревской-Сологуб, которое всплыло в Ждановке недалеко от нас через 7 месяцев после гибели (23 сентября). Вы конечно слыхали, что она, вследствие нервного переутомления, заболела психастенией и ее идеей-фикс было самоубийство»^{521}, — писал Белкин Ященке еще в мае 1922 года.

Это была та самая Анастасия Чеботаревская, которая отчитывала, как мальчишку, Ремизова за отрезанный хвост обезьяны и язвительно называла графиню Софью Исааковну Толстую госпожой Дымшиц. Времена поменялись. В 1921-м товарищ Дымшиц стояла у кормила нового искусства, а Анастасия Николаевна рвалась в эмиграцию, но, получив отказ, бросилась в Неву. Именно после ее смерти Сологуб переехал на набережную Ждановки, и пышущий здоровьем в окружении чад и домочадцев Алексей Толстой как призрак возник перед доживающим последние годы поэтом.

Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым,
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным, —