Алексей Толстой

писал Сологуб незадолго до смерти.

Это не просто замечательные стихи, не просто итог жизни великого русского символиста, но и полное отрицание того, к чему стремился в советской жизни Алексей Николаевич Толстой. И здесь эти двое, как полтора десятка лет назад, оказались антагонистами. Сологубу — в смирении доживать, Толстому — покорять советскую литературу. Сологубу — писать в стол и не печататься, Толстому — заполнять страницы новых журналов, планы издательств, репертуары театров. Сологубу — быть внутренним эмигрантом, Толстому — апологетом советского строя. Сологубу — смерть, Толстому — жизнь.

Позднее это различие между двумя писателями четко обозначил в своих мемуарах еще один видный литератор Серебряного века, критик и издатель Р. В. Иванов-Разумник.

«Сологуб до конца дней своих (он умер в декабре 1927 г.) люто ненавидел советскую власть, а большевиков не называл иначе, как «туполобые». Жил он в 1923–1924 гг. в Царском Селе, стена в стену с нашей квартирой на Колпинской улице, и ежедневно — в ответ на мой условный стук в стену — приходил к нашему послеобеденному чаю. Как-то раз, летом 1924 г., он пришел мрачный, насупленный, сел за стакан чая, помолчал — и неожиданно спросил:

— Как вы думаете, долго ли еще останутся у власти туполобые?

Не имея возможности серьезно ответить на такой вопрос, я отделался шуткой:

— По историческим аналогиям, дорогой Федор Кузьмич: в России триста лет стояли у власти татары, триста лет царили Романовы, вот и большевики пришли к власти на триста лет…

Сологуб очень — и по-серьезному — рассердился:

— Какой вздор: теперь — век телеграфов, телефонов, радио, аэропланов! Время летит безмерно быстрее, чем в эпоху Романовых или татар! Триста лет! Теперь не средние века с их ползучим временем!

— Ну, хорошо, Федор Кузьмич, пусть так; сколько же времени, по-вашему, большевики будут стоять у власти?

Сологуб сперва серьезно задумался, потом искорки юмора блеснули у него в глазах (он был чудесный юморист, о чем знали только немногие) и как будто нехотя, но с полной серьезностью (что было особенно пикантно) он ответил:

— Ну… лет двести!

И тут же сам расхохотался»^{522}.

А вот про Толстого:

«Талантливый писатель (Федор Сологуб грубо, но метко говорил про него, что он «брюхом талантлив»), весьма беспомощный в области «идеологии» и вполне равнодушный ко всякого рода моральным принципам — он проделал классический путь приспособленчества: от эмиграции к «сменовеховству», от «сменовеховства» (после возвращения в Россию) — к писанию халтурных пиес, вроде «Заговора императрицы», от этой театральной халтуры — к халтуре публицистической, детски беспомощной, на столбцах «Известий». Зарабатывая ежегодно больше сотни тысяч (переиздания сочинений! пьесы! кинофильмы!), он сам откровенно признавал, что делать это он может лишь благодаря беззастенчивой халтуре! рядом с «Петром Великим» или «Хождением по мукам» — приходится писать для прославления начальства такие ужасные романы, как «Хлеб» или «Черное золото». Ничего не поделаешь — приходится приспособляться, чтобы заслужить и благоволение начальства, и сотни тысяч, и титул «пролетарского графа»…[60]^{523}».

Обвинений в адрес Толстого можно найти сколько угодно. Но правда и то, что у Толстого не было черты, которую Бунин видел в другом «продавшемся» писателе — «истерической «искренности лжи», с какой весь свой век чуть ни рыдал Горькш». Толстой был честным литературным дельцом. Он усвоил правила новой игры, их соблюдал и никому намеренно не причинял зла. Ему надо было кормить семью. И если в 1918 году для этого приходилось читать похабные стишки перед спекулянтами и проститутками в «Музыкальной табакерке», он шел и читал. Если позднее нужно было славить большевиков, шел и славил. К этому можно как угодно относиться, но Толстой был прежде всего литературным работником, готовым взяться за любое дело, чтоб заработать. Героем труда. Хоть капиталистического, хоть социалистического.

«Вообще в первые же месяцы после своего возвращения на родину он стал трудиться с удесятеренной энергией — брался за десятки дел, и признаюсь, мне казалось в ту пору, что слишком уж часто распыляет он свое дарование, то и дело отрываясь от одной недоконченной вещи ради того, чтобы приняться за другую, — отчего вся его духовная жизнь представлялась мне клочковатой, обрывистой, пестрой»^{524}, — деликатно писал позднее в своих мемуарах Чуковский, который, не помня обиды, встречал Толстого на вокзале с Белкиным во время его первого приезда в Петроград в 1923 году и который единственный его привечал.

Чуковскому же принадлежит один из самых первых литературных портретов Толстого советского времени: