Алексей Толстой

«Я незаконный сын одного лица. Взгляните на меня внимательно, — вы ничего не догадываетесь? Ну, тогда не будем об этом. Если кто-нибудь скажет, что я получил высшее образование, — плюньте на этого человека. С двенадцати лет я — на своих ногах. В России мне стало скучно. Я поехал в Америку. <…> Один человек предложил мне заняться поставками. Мы начали с грошей, а через год у меня лежало в банке полтора миллиона долларов».

Из образа Альфреда Задера, вокруг которого вращаются остальные персонажи, — вырастет Остап Бендер: Ильф с Петровым и не скрывали, от кого вели происхождение своего героя, дав ему очень похожее имя, но из него же вырастет и подпольный миллионер Корейко:

«Началась война. Я взял поставку прессованного сена. В шестнадцатом году я организовал в Москве бюро всероссийской антрепризы с капиталом в два миллиона рублей золотом. Я давал авансы направо и налево. Бывало, Шаляпин звонит: «Адольф, что ты там?..» Я собирался купить все газеты в европейской и азиатской России. Это — власть. Я бы сумел провалить любую антрепризу. Я законтрактовал сто двадцать театров в провинции. Мои труппы, концертанты и лекторы должны были разъезжать от Минска до Владивостока. Всем известно, чем это кончилось. После Октябрьского переворота меня искали с броневиками и пулеметами, меня хотели схватить и расстрелять, как пареного цыпленка. Я спрятался в дровяном подвале, я жил на чердаке, я спал в царской ложе в Мариинском театре. Я не растерялся, мои агенты не дремали, — за две недели я совершил купчие крепости на двадцать четыре дома в Москве и на тридцать девять домов в Петербурге. Я купил пакет банка Вавельберга. После этого я перешел финляндскую границу. Я хохотал.

— Удивительная энергия, — пробормотал Убейко».

Это тоже толстовское, признаваемое всеми — брызжущий жизнью, неунывающий человек. Однако кончается все печально. Задер, этот игрок на разнице валют, совершает ошибку и пускает пулю в лоб: «Адольф Задер, в ночном белье, лежал ничком на кровати, мертвый. На ночном столике, под электрическим ночником, сверкали двойным рядом крепкие золотые челюсти, все тридцать два зуба, — все, что от него осталось».

Остапу Бендеру повезло больше — он переквалифицировался в управдомы.

Хороший, хотя и несколько беглый рассказ. «Похождения Невзорова, или Ибикус» в этом смысле вещь более искусная, более протяженная по времени и по охвату событий, по числу действующих лиц, хотя в литературной ее основе — история мелкого петербургского чиновника, традиционного маленького человека, которому удивительным образом была подарена необыкновенная судьба: богатство, приключения, роскошные женщины, клубы, рестораны, взлеты и падения — словом все, в чем и сам Толстой хорошо знал толк, к чему и сам стремился и над чем одновременно с этим смеялся, как вообще смеялся над собой.

А. Н. Тихонов (Серебров) докладывал Горькому 8 августа 1924 года о состоянии литературных дел в Советской России:

«… и несколько «маститых» — Толстой, Замятин, Пильняк. Что про них скажешь?! Все они достигли половой зрелости и, по закону Фрейда, прекратили свое развитие: иные лысеют, вроде Толстого, иные толстеют (Пильняк), но на их творчестве это пока не отражается. Прочтите «Ибикус» Толстого и еще раз (который) удивитесь, до чего легко пишет этот человек!»^{531}

«Первые части «Ибикуса» писались, так сказать, у меня на глазах, — вспоминал Корней Чуковский, — ибо в ту пору я был одним из редакторов «Русского современника», в котором эта повесть печаталась. Толстой писал ее с феноменальной быстротой, без оглядки, хотя и перенес в это время затянувшийся грипп. Он не придавал большого значения «Ибикусу» и пожимал плечами, когда я говорил ему, что это одна из лучших его повестей, что в ней чувствуешь на каждой странице силу его нутряного таланта.

Повесть эта все еще недооценена в нашей критике, между тем здесь такая добротность повествовательной ткани, такая легкая, виртуозная живопись, такой богатый, по-гоголевски щедрый язык.

Читаешь и радуешься артистичности каждого нового образа, каждого нового сюжетного хода. Власть автора над своим материалом безмерна. Оттого-то и кажется, что он пишет «как бы резвяся и играя», без малейшей натуги, и будто бы ему не стоит никакого труда вести своего героя от мытарства к мытарству. <…>

Герой этот — родной или двоюродный брат бессмертного Остапа Бендера при всей своей дрянности был все же привлекателен для Алексея Толстого своей неутомимой энергией, «стремлением к действиям и деяниям» (как признавался Алексей Николаевич в одной записке по поводу «Ибикуса»)»^{532}.

Это все абсолютно верно, хотя начало повести отнюдь не предвещало такого развития событий, и меньше всего герой повести (в отличие от Альфреда Задера) был похож на «бессмертного» Бендера. Вот экспозиция «Ибикуса», превосходный образчик легкости толстовского стиля:

«Дни шли за днями. На Мещанской улице моросил дождь, расстилался туман. Пахло на лестницах постными пирогами. Желтые стены второго двора стояли, как и сейчас стоят.