Алексей Толстой

Чуковский сообщал сыну: «Алексей Толстой был у меня — в совершенной тоске. У него впереди процесс — из-за «Бунта машин». Я вполне утешил его, сказавши ему, что Шекспир тоже списал «Укрощение строптивой». Он судорожно ухватился за сие обстоятельство»^{530}.

И хотя Толстой сумел выпутаться из этой ситуации, заработав в театральной среде прозвище «победитель Чапека», стало понятно, что на переделке чужих произведений далеко не уедешь.

Его снова вывезла эмиграция, тот огромный жизненный опыт, который он получил в своих житейских перипетиях, но теперь он написал о них насмешливо, едко, и так появилась на свет одна из лучших его повестей, этот, по выражению Шкловского, второй том «Хождения по мукам» — повесть под названием «Похождения Невзорова, или Ибикус».

Но прежде — о рассказе «Черная пятница», действие которого происходит в Берлине и герой которого авантюрист по имени Альфред Задер, спекулируя на валютном курсе, пытается помочь русским эмигрантам, населяющим бедный берлинский пансион, с той же энергией, с какой Толстой в бытность редактором «Накануне» поддерживал русскую литературу как в эмиграции, так и в метрополии. Разумеется, ставить знак равенства между Алексеем Толстым и Адольфом Задером так же неправомерно, как уравнивать графа Толстого и графа Невзорова, но то, что Толстой щедро передавал своим шебутным персонажам частичку себя, несомненно.

Так было с образом фельетониста Антошки Арнольдова в «Хождении по мукам», так было и с героем «Черной пятницы», «плотным, большого роста, громогласным человеком», который «шумно ел, выпил шесть полубутылок пива», который «хохотал, рассказывая племяннице фрау Штуле фрейлейн Хильде пресмешные «вицы», который «сообщил соседкам справа, Анне Осиповне Зайцевой и дочери ее Соне, о последних парижских модах: черный цвет, короткую юбку — долой, носят только полосатое, черное с красным».

В этом портрете легко узнать самого щедрого, широкого, общительного, легко сходящегося с самыми разными людьми и подстраивающегося под любые характеры Толстого, и даже различные варианты своего происхождения, которые сообщает Задер жильцам пансиона, этот театр одного актера — это тоже толстовское.

«— Я родился в лучшей семье в городе Кюстрине, — так начал Адольф Задер, плотно глядя на Сонины плечи, — мои почтенные родители прочили меня к коммерческой деятельности. Но я был озорной парнишка. Младший сын герцога Гессенского был мой ближайший друг.

Однажды я говорю: «Папа и мама, я хочу ехать в Мюнхен, хочу сделаться знаменитым художником». Папа был умный человек, он видит — я, как дикий конь, грызу удила, он сказал: «Ну, что же, Адольф, поезжай в Мюнхен».

А вот иная версия происхождения того же героя:

«Я не художник. Я родился в Новороссийске, в семье известного хлеботорговца — вы, наверно, слыхали: знаменитый Чуркин. Я его приемный сын. Это была такая любовь ко мне со стороны хлеботорговца, что вы никогда не поверите. Он говорил постоянно: «Адольф, Адольф, вот мои амбары, вот мой текущий счет, бери все, только учись». Широкая, русская душа. Но я презирал деньги, я был и я умру идеалистом. Чокнемся. В гимназии я — первый ученик, я — танцор, я — ухажер. Вы могли бы написать роман из моего детства. Незабываемо! У меня был лучший друг, князь Абамелек, не Лазарев, а другой, его отец — осетинский магнат. Половина Кавказа — это все его. Эльбрус — тоже его. Дво-рец-рококо в диких горах. Я там гостил каждое лето. Бывало, скачу вихрем на коне. Черкеска, гозыри, кинжал, — удалая голова. Находили, что я красив, как бог. Старый князь меня на руках носил. «Адольф, Адольф, ты должен служить в конвое его величества». Поди спорь со стариком. Так и зачислили меня в конвой. А там — Петербург, салоны, приемы… Николай Второй постоянно говорил среди придворных: «У меня в Петербурге две кутилки — Грицко Витгенштейн и Адольф». Наконец я опомнился (после дуэли на Крестовском из-за одной аристократки). Зачем я гублю лучшие силы? Двор мне опротивел, — дегенераты. Чуркин — ни слова упрека, но постоянно пишет: «Адольф, займись полезным делом». Тогда я кинулся в издательскую деятельность. Я основываю издательства, журналы, газеты, Маркс, Терещенко, Гаккебуш со своей «Биржевкой»… Наконец между нами — Суворин… Я организую, я даю деньги, я всюду, но я — инкогнито… Бывало, Куприн кричит в телефонную трубку: «Адольф, выручай: не выпускают из кабака». Пошлешь ему двадцать пять рублей. Великий князь Константин Константинович… Но об этом я буду писать в своих мемуарах… Я все потерял в революцию, но у меня колоссальные деньги были переведены в английский банк… Сейчас я приехал в Берлин — осмотреться. Хочу навести порядок среди здешних издательств… Что вы на это скажете?»

Умри, Денис, лучше не придумаешь. Толстой и здесь смеялся над своим, над самым близким, своими терзаниями писателя, который ищет, где ему напечататься. «Черная пятница» — в этом смысле одновременно и горький, и смешной рассказ. Даже свое сомнительное происхождение Толстой здесь обыграл.