Альфа и Омега

– Хорошо, буду поминать рабов божьих Владимира и Ивана. Но и вы им скажите про это. Пусть знают. Так надо. И вот что еще. Больше с ними не ругайтесь, не скандальте. Сделайте вид, что не замечаете их пьянства. Соберитесь в кулачок и держитесь. Я знаю, как вам будет трудно, но это тоже надо. Излечение начинается с мира в семье. Вместо ругани идите в церковь и просите Господа о помощи…

Иван наставлял просительниц и удивлялся тому, как легко ему говорить, как свободно рождаются советы, каким убедительным и проникновенным выглядит его наставление.

– Да нет у нас церкви, дорогой ты наш. Ближайший храм в Темникове, а это от нашего села двадцать километров. И автобуса нет.

«Да, – подумал Иван, – большинство сельских храмов стоит разрушенными и заброшенными». Правда, с началом перестройки началось шевеление, стали возрождаться отдельные церкви. Но их не хватало, а особенно не хватало священников. Поэтому и ищут себе люди целителей души в стороне от веры. Хорошо, что на него, православного, набрели. А каких только разномастных проповедников сейчас не развелось!

За первыми посетителями последовали другие, и к лету лесная дорога к избушке Звонаря стала хорошо утоптана. Люди несли к нему свои боли и печали, и рассказы их открывали перед Иваном картину народной беды. Результаты перестройки были катастрофическими. Мелкие окрестные предприятия останавливались, колхозы словно засыпали в летаргическом сне, у местных властей не было денег на зарплату. Нужда подбиралась к каждой семье, разрушая прежде прочные семейные связи, принося пьянство и болезни. Появлялось все больше и больше бездомных людей. И пришла самая страшная беда, какая только может случиться на Руси: по городам и селам стали появляться стайки бездомных, голодных оборвышей, число которых быстро росло. Сердце Звонаря обжигало болью: какими должны быть правители этой страны, если их кипучая деятельность порождает сиротство тысяч малышей, бросает этих беззащитных человечков в грязные чердаки и подвалы, где они умирают от голода и болезней? Кто эти люди? Какое грязное лоно извергло их на этот свет, чтобы в мирное время они обрекли попавшийся в их удавку народ на такие муки? Почему никто из них даже слова не скажет о детях-сиротах? Что это за бесовский помет, бесконечно влюбленный в себя и не воспринимающий никакой боли ближних своих?

Упадок угнетающе действовал на людей, привыкших жить в атмосфере постоянной народной стройки, когда государство по мере сил принимало на себя заботы о социальном обеспечении, о детях и студентах, когда исчезло унизительное неравенство между очень богатыми и очень бедными. Теперь все это уничтожалось, а на смену приходило безысходное, безнадежное неверие в государство и непонимание, как дальше жить. Звонаря одолевал гнев при мысли о Горбачеве и его приспешниках. Эти деятели, взявшиеся вывести государство из кризиса, на самом деле подло предавали огромное наследие, созданное многострадальным народом.

Но Ивана радовал неиссякаемый живой дух, лучившийся в приходивших к нему страдальцах. Это сочетание беды и живости души давало надежду на то, что еще не все потеряно. Будто угольки жизнестойкости алели под пеплом тоски в русской душе. И, бывало, легко становилось ему от этих нелегких разговоров.

– Я, как ты, Иван Александрович, в одинокой избушке живу. Меня дети выгнали, сынки мои, значит. Говорят, тяжело с тобой, мешаешь нам. Я-то, конечно, мешаю, ходить еле хожу, одышка у меня. А ем, гляди, каждый день, понимаешь? Они плохо зарабатывают, и семьи у них на шее. Невестки, опять же, нервные. Вот и отправили меня на пасеку, да там и забыли. Назад не зовут. Промыкался я в лесу всю зиму, одной картошкой питался. А все лучше, чем с невестками. Теперь, по весне, к тебе приковылял, спросить, неужели так и должно быть?

– А сам-то ты как думаешь, Андрей Петрович?

– Думаю, что должно. Мы ведь в последние годы советской власти от мучений стали отвыкать и набаловались. Забыли, что русский народ всегда на себе муки нес. Такое у него предписание. Значит, он муки нес и не жалился. Что жалиться, если это предписание? Я ведь хорошо помню, как деды мои жили. В крестьянском роду вырос. Ох, и тянули они лямку, Господи боже мой! Ох, и тяжелая была жизнь! Труд непосильный, еда скудная, часто голодуха, болезни детей косили. А не жалились. Детей до старости рожали, жен любили, в праздники, правда, сильно гуляли. Все выплескивали. И пили, и дрались, и колобродили. Но не жалились! А советская власть нас стала баловать, и мы забыли про свою судьбу. К примеру, у сынков моих и мотоцикл, и машина, и деньжата завелись. Неплохо стало. Теперь Горбачев советскую власть подкосил, а нам назад возвращаться непривычно. Чуть что, сразу в слезы: ай, тяжело, ай, трудно. А что мне так уж тяжело? Живу в избушке с печкой, кум королю. Натоплю ее – тепло, уютно. Вьюга в трубе воет, а мне спится крепко. Или опять же, есть захочу – картошек в чугуне наварю, груздя соленого достану, да так славно поем, что и душа рада. Это что, мука разве?

– Так ведь тоскливо одному и обидно, что дети бросили.