Али-баба и тридцать девять плюс один разбойник

– У кого еще вопросы? – оглядел присутствующих Махсум, гордо вскинув подбородок.

– У меня! – Теперь вперед выступил толстяк небольшого роста с жидкой шевелюрой, крючковатым носом и бледно-зелеными глазами.

– Это Шавкат, – подсказал Ахмед, склонившись к плечу Махсума. – Он у нас заведует провизией и… вообще всем.

– Что ты хотел узнать, Шавкат?

– Я хотел не узнать, а доложить, – высоким, почти женским голосом отозвался толстяк, рассеянно приглаживая жирные волосы на лбу. – Мне кажется, не хватает одного мешка с золотом.

– Ты уверен? Может, он куда-нибудь закатился? В пещере столько золота.

– Закатился? – Шавкат недоуменно выкатил бледные глаза. – Как так?

– Ну как? Очень просто: пнул кто-нибудь, уронил там. Или у тебя острота зрения после вчерашнего не того, притупилась чуток. Сам подумай, кому и на кой он сдался?

У толстяка почему-то вдруг опустились уголки губ, а сами губы задрожали, будто он готов был разреветься на месте. Больше не сказав ни слова, он отвернулся и побрел на свое место.

– Зря вы так с ним, шеф, – грустно покачал головой Ахмед.

– А что я такого сказал? У вас что, критики не любят?

– Не знаю, что такое критика, но если вы заметили, у него глаза немного не того.

– Все равно не понял, – пробормотал Махсум, подозрительно косясь на всхлипывающего толстяка Шавката, которого его товарищ успокаивающе похлопывал по плечу.

– Как бы помягче сказать, – повертел пальцами Ахмед, подбирая нужные слова. – Видите ли, у него глаза, ну… немножко того, не туда смотрят.

– В каком смысле? – опять не понял Махсум.

– В прямом. Раскосый он у нас.

– Упс! Что же ты сразу не сказал? А я подумал, что он… Неважно, в общем. Извини, друг Шавкат! – крикнул Махсум. – Я, честное слово, не нарочно!

– Ничего, я уже привык, – плаксиво отозвался толстяк.

– И вовсе они у тебя не того… в смысле, глаза как глаза. И совсем, то есть, почти совсем даже незаметно. Нет, серьезно! – Вышло очень неловко, и Махсум не знал, как оправдаться.

– Спасибо, шеф, – опять всхлипнул толстяк, утираясь пухлой розовой ладонью. – Вы такой добрый!

– Не за что, – стараясь не смотреть в лицо Шавкату, ответил Махсум. – Итак, мы едем грабить караван!

– Ура-а-а! – разнесся над горами клич.

– По коня-ам! – скомандовал Махсум и начал взбираться в седло. – Да, Ахмед.

– Что, мой шеф?

– Отправь Мансуру еще одного голубя. Напиши: мы выезжаем на дело.

– Но зачем?

– Так надо! Отправь и догоняй нас.

– Будет сделано, шеф, – склонил голову Ахмед.

Разбойники тем временем уже разобрали коней и с гиканьем и удалыми посвистами понеслись к пролому в скале, не дожидаясь главаря и телохранителя. Махсум проводил их озадаченным взглядом, потом посмотрел на присевшего на камешек Ахмеда с угольным карандашиком в пальцах и клочком бумаги и важно произнес, будто делал одолжение:

– Ладно, Ахмед, не торопись, я тебя подожду. А они пусть скачут вперед.

Ахмед не торопился. Ахмеду нравилось выводить закорючки, из которых волшебным образом слагались слова, хотя он и не понимал, зачем ставить в известность Главного сборщика налогов о каждом шаге разбойников. Впрочем, Ахмед предпочитал не совать нос с в чужие дела. Если Черному Махсуму приспичило непрестанно отправлять послания Мансур-ако, то пусть поступает так на здоровье. Откуда Ахмеду было знать, что молодому человеку просто нравилось цеплять к ножкам голубей записки и смотреть, как выпущенные на свободу птицы, выделывая в воздухе кульбиты, улетают в направлении города. Махсум никак не мог взять в толк, откуда голуби знают, куда лететь. Голуби, впрочем, тоже этого не знали, и даже не задумывались на сей счет – они просто спешили туда, где их сытно кормили и поили, и было так спокойно. А что еще нужно несчастным птицам, изнывающим от сосущего крохотные желудки голода, дикой жажды и непрестанной тряски?

Глава 8. Мешок золотых и еще чуть-чуть

Как ни старался Али-баба, но в эту ночь ему так и не удалось заснуть во второй раз. На улице вскоре все стихло. Соседи, утомленные бессонной ночью и тушением пожара, разбрелись по своим домам, тихонько проклиная устроившего нежданный переполох Касыма. Потревоженные собаки перестали брехать и попрятались в будки с чувством исполненного долга. Али-баба же еще долго ворочался с боку на бок, вздыхал, вглядывался через окно в бархатно-черное небо, усыпанное россыпью звезд и подернутое невесомыми шалями облаков. Он никак не мог понять, что его изводит больше: бессильная злоба на потерявшего стыд и всякую меру в своей жадности брата; данное тому в горячности обещание отправиться в горы за золотом или неожиданно вновь навалившаяся нищета после неуемного денежного разгулья, еще так недавно казавшегося нескончаемым. А возможно, Али-бабе не давало заснуть все это вместе взятое – слишком уж много впечатлений выпало на его долю за один короткий день.