Али и Нино

Состоятельные мужи, собравшиеся в зале, остались довольными. Политика выжидания устраивала всех. У нас есть нефть, и победители будут искать нашей благосклонности. Чем же мы будем до этого заниматься? Строить больницы, детские дома, дома для инвалидов, для тех, кто воюет за нашу веру. Никто не сможет обвинить нас в отсутствии характера.

Я молчаливо и угрюмо сидел в углу. Ко мне через весь зал подошел Али Асадулла.

– А ты что думаешь, Али-хан? – спросил он, усевшись рядом. – Как тебе нравится мысль уничтожить всех русских в нашей стране? И не только русских, но и всех иностранцев, говорящих на других языках, у которых иная вера, кто думает не так, как мы. Ведь все именно к этому стремятся, и лишь я один осмеливаюсь заявить об этом вслух. И что потом? По мне, пусть правит Фатали, хотя я и предпочитаю Энвера. Но прежде нам придется истребить всех иностранцев.

Слово «истребить» он выговорил с такой нежностью, как будто оно подразумевало «любовь», весь сияя и таинственно улыбаясь. Я не ответил.

Теперь заговорил бабист Муса Наги.

– Я человек старый, – произнес он, – и мне грустно все это видеть и слышать. Русские убивают турков, турки – армян, армяне не прочь уничтожить нас, а мы, в свою очередь, русских. Хорошо ли это? Не знаю. Мы уже выслушали Зейнал-агу, Мирзу, Али и Фатали. Я понимаю их озабоченность вопросами просвещения, языка, больниц и свободы. Но какой прок от школ, если головы учеников будут забиваться полной чушью, и что проку от больниц, если там будут лечиться тела, а не души? Наши души стремятся к Аллаху. Но каждый народ верит в своего собственного и единственного Бога. Я же думаю, что Аллах, говорящий языками всех пророков, един. Поэтому я верую в Иисуса и Конфуция, Будду и Мухаммеда. Все мы – творения единого Создателя и через Баба вновь вернемся к Нему. Нужно объяснить людям, что нет черного и белого, ибо в черном заключено белое, а в белом – черное. И вот вам мой совет: давайте не предпринимать шагов в ущерб другим, ибо мы являемся частью единой души, а душа является частью нас.

Мы сидели в молчаливой растерянности. Так вот в чем заключалась ересь Баба. Вдруг я услышал, как кто-то громко рыдает. Повернувшись, я увидел заплаканное и искаженное лицо Али Асадуллы.

– О душа моя! – всхлипывал он. – Как вы правы! Какое счастье слышать такие слова! О всемогущий Аллах! Как жаль, что не все люди настолько мудры!

Затем он вытер слезы, глубоко вздохнул и спокойно добавил:

– Глубокоуважаемый ага, рука Аллаха, вне всякого сомнения, могущественней всех. Однако, мудрейший, истина заключается в том, что мы не можем всегда и во всем уповать на милость Создателя. Мы всего лишь люди, и, коль нет милосердия, нам самим следует искать пути преодоления наших трудностей.

Он был прав: прав, когда говорил и когда проливал слезы. Мирза с восхищением смотрел на брата. Гости поднялись. Муса Наги простился со всеми, коснувшись лба. Собравшиеся стали раскланиваться, шепча:

– Да пребудет душа ваша в покое. Пусть улыбка не сходит с ваших уст, уважаемый.

Собрание закончилось. Состоятельные мужи вышли на улицу, прощаясь друг с другом кивками и рукопожатиями. Часы пробили половину одиннадцатого. Зал опустел и производил тягостное впечатление. Мне стало одиноко.

– Пойду в казармы, – сообщил я слуге. – Ильяс-бек сегодня дежурит.

Спустившись к морю и пройдя мимо дома Нино, я оказался у казарм. Окна дежурного были освещены ярким светом. Ильяс-бек и Мухаммед Гейдар играли в нарды. Они молча кивнули мне. Наконец партия завершилась. Ильяс-бек швырнул нарды в угол и расстегнул ворот.

– Ну, как прошло собрание? – спросил он. – Асадулла опять грозился уничтожить всех русских?

– Не без этого. Какие новости с фронта?

– С фронта? – скучающе переспросил он. – Немцы заняли всю Польшу, великий князь либо застрянет в снегах, либо захватит Багдад. Турки, возможно, завоюют Египет. Кто знает. Осточертело уже все.

– И ничего не осточертело, – произнес, потирая обстриженный череп, Мухаммед Гейдар. – У нас есть конница и солдаты, и мы знаем, как стрелять из оружия. Что же еще нужно? Я скоро отправлюсь в горы, засяду в окопах и столкнусь лицом к лицу с врагом.

– Почему же тебе не попроситься на фронт, если ты именно этого хочешь? – спросил я.

– Я не смогу стрелять в мусульман, даже если они сунниты, – грустно произнес Мухаммед Гейдар, напрягая лоб, – но и дезертиром мне не быть. Я поклялся в верности. Все должно измениться в нашей стране.

Я смотрел на него, не скрывая своей любви. Этот широкоплечий, сильный, простодушный парень, жаждавший военных подвигов, вызывал у меня симпатию.

– Я хочу и не хочу идти на фронт, – грустно произнес он.

– Что должно случиться в нашей стране? – спросил я его.

Он сдвинул брови и какое-то время молчал. Мухаммед Гейдар не отличался способностью размышлять. Наконец он выдал: