Алька. Кандидатский минимум

Пройдя мыльное отделение, зашли в парилку – там стоял белый непроглядный туман, где-то были слышны энергичные хлопки берёзового веника по телу, пошли на звук этих хлопков. Подойдя поближе, увидели парня, стоящего ногами в тазу с водой, который с остервенением лупил себя веником, периодически макая его в таз. За ним виднелись деревянные ступени поло́ка, по которым мы забрались до последней скамейки. Сидели, с недоумением поглядывая друг на друга, – было очень сыро, но прохладно, температура на самой верхней скамейке не превышала градусов тридцать-сорок. Посидев минут десять, поняли, что это не та парилка, к которым мы привыкли в Москве. Спустились, помылись, обтёрлись майками, надели трусы и вышли в предбанник, где каждый открыл ключом свой шкафчик. Тут нас ждали новые сюрпризы – в наших шкафчиках висела не наша одежда.

В растерянности мы стояли, глядя на чужую одежду, выручили нас соседи, которые, заметив нашу реакцию на одежду в шкафах, сказали:

– Так это вы, что ли, те, которые без тазов мыться ушли?

– Мы, и что?

– Ха-ха-ха, кто ж без таза мыться идёт? Антонина, подь сюда, нашлись те, которые ушли из бани, не одевшись.

Появилась пространщица, взяла у нас ключи, потом дотошно расспросила, как мы были одеты, принесла и отдала нам нашу одежду, заявив:

– Я уж решила, что вы без одежды ушли.

– Куда ж мы зимой-то без одежды?

– Всякие бывают.

– Интересные у вас бывают, в трусах, босиком по снегу сваливают.

– Сами учудили, кто ж без таза мыться ходит?

– На кой он хрен нужен-то, что с ним делать в парной или помывочной?

Ответ этот вызвал дружный смех всего предбанника, над нашей наивностью ржали все.

Так мы и ушли, не поняв, для чего нужен таз в бане человеку, который пришёл только попариться, – душ-то был в наличии.

Больше в Выксе мы в баню не ходили – холодно, и таз мешает.

* * *

Начал писать литературный обзор различных теорий пластичности, сидел, тихонько скрипел на работе шариковой ручкой, вечером позвонил Мишанька.

– Пап, будешь домой возвращаться – возьми мороженое.

– Хорошо, обязательно возьму.

Дело было несложное, пара палаток, торговавших мороженым, была прямо у метро, она стояла у перехода возле нашего дома – проблем не должно было возникнуть. Но всё оказалось не так: ни в одной палатке мороженого не было, но везде торговали портвейном – Мишка огорчился, и я расстроился ужасно.

Страна наша передовая постоянно сваливалась в крайности: то вырежет или вышлет всех читающих и пишущих, то вырежет всех эффективно сеющих и пашущих, то по лагерям начнёт распихивать тех, кто ей не улыбался, то зальёт всё дешёвым пойлом, то любые напитки запретит. В те годы как раз была пора дешёвого пойла.

Как было не огорчиться? Зимой мороженого не купишь, а бормотухой всё забито – построили суки большевики страну, всё на благо народа.

Утром, придя на работу, я рассказал эту грустную историю, снабдив её родившейся в моей огорчённой башке теорией.

Вкратце суть её была такова: девяносто процентов работяг, которые по марксистко-ленинской теории являются движущей силой всего, бухают по-чёрному, радуясь всему тому, чем коммунисты их наградили, и пьют они преимущественно водку и изредка бормотуху. Себестоимость производства водки с бутылкой и наклейкой, по информации из проверенных источников (раскрыла нам глаза подруга Солдатенкова, впрочем, это не было большим секретом), составляла порядка сорока копеек, а народу его слуги продают её по два рубля семьдесят восемь копеек, то есть бизнес у них, как сказал бы российский землепашец, посеявший пуд зерна и получивший, после обмолота семь – сам семь, или как сейчас бы сказал современный бизнесмен – семь концов. Такой рентабельности не достичь ни в одном производстве, так пусть они, то есть все мы, – номинальные хозяева страны – пьют больше, всё равно их, то есть нас, за две копейки покупают. Вот она власть большевистская, что творит – поэтому и мороженого нет, а портвейн в любой палатке.

Слушали мою взволнованную речь несколько учебных мастеров, Валерка с Валентином Плаховым, завлаб Сашка Кузьмин и двое преподавателей, Аркадий Иванович Легчилин, тоже беспартийный, как и я, и парторг нашей кафедры Анатолий Фёдорович Трындяков. Выслушав мою речь и пресекая возможную дискуссию, Анатолий встал и отчеканил:

– Если ты ещё один раз в моём присутствии будешь излагать подобные теории, я обращусь в соответствующие органы.

Тут уж мне добавить было нечего, и я пошёл на десятку11 за Генкой Полушкиным, который звонил с утра и предложил сегодня пообедать в нашей столовой на Бригадирке – агентура сообщила, что туда завезли московское пиво, а пиво с чебуреками – это как раз было то, что мне нужно.

С тех пор в присутствии Толяна я свои теории не развивал, сразу на память дедушка приходил – пламенный латышский революционер Рейн Рихард Петрович, который, как говорят в Одессе, умер в сорок два года посреди полного здоровья в двадцать восьмом году ещё до начала всех репрессий – тоже, наверно, любил повитийствовать.