АЛЛЕГРО VIDEO. Субъективная история кино

Фильмы Шмуэля Маоза входят в тебя как остро наточенный нож — в мясо. Бывает, силишься после кинофестивальных безумий воспроизвести сюжет увиденной картины и — безрезультатно. Ругаешь себя за выбранную профессию — всё сливается в общий смазанный сюжет. У Маоза и сюжеты, и образы — специальные, отдельные, они не расплываются в памяти, не сольются ни с чем виданным или стоящим по соседству, они выписаны жирной краской, которая имеет редкое свойство намагничивать память намертво, не оторвешь. Сытая идиллия жизни тель-авивских буржуа, поданная в его «Фокстроте» с легкой иронией чуть зашкаливающего smart превосходства над обычным некомпьютеризированным бытом, одномоментно испаряется при известии о гибели сына на израильско-палестинском блокпосту. Тут почти как у Калатозова — Урусевского в «Журавлях» — падает стена из элитных бетонно-стеклянных панелей и… война. Или — почти война. Как бы война. Или же — пост-война. Или — пост-пост-война. Или — гибридная война. Сколько ни подбирай определений, все равно — война. Или Война-воровка с большой буквы, заглядывающая в жизнь сквозь камеры ай-фонов, сквозь глазки непробиваемых металлических дверей, наконец, сквозь отверстия танковых видоискателей. В том-то и кроется вечный зловещий сарказм этой ситуации — война — там, где ее нет. Или: ее нет там, где она есть. И ничего с этим не поделаешь — сколько ни снимает чуть похожие по стилю на Маоза фильмы язвительный философ палестинец Элиа Сулейман, сколько ни грузит нас тяжеловесными притчами израильтянин Амос Гитаи, сколько ни выдают новые картины режиссеры из соседнего Ливана, война не может быть закончена по определению, и количество Нобелевских премий, выданных за ее утопическое прекращение, не идет в расчет. С этим разве что можно, чуть накопив спасительный цинизм, смириться — живут же, в конце концов, жители Аппенин рядом с ворчаньем вулканов. Одним словом, жизнь взрослых героев дает трагический разворот. Далее — если строго идти по фильму — следуют сплошные спойлеры, состоящие из рискованных до наглости сюжетных зигзагов, которые как-то не хочется светить в статье, не претендующей на въедливый обстоятельный анализ. Если изъясняться аккуратно — фильм деликатнейшим образом делится ровно пополам, чтобы ни с того ни с сего опрокинуть эту семейную трагедию в почти розыгрыш, чтобы потом, только-только в него наигравшись, ты вновь спотыкался о грубую реальность обступающего, окольцовывающего сюжет насилия, которое сочится ядовитыми каплями из никак не заканчивающихся людских битв. Маозу и на этот раз удалось вооружить сюжет «Фокстрота» убийственной иронией, которая на первый взгляд не слишком монтируется с кровоточащей сутью сюжета. Но она, эта ирония, разлитая с подчеркнутой отточенностью визуальных приемов, щеголяющих как гламуром так анти-гламуром, для него, кажется, — единственный способ защититься от неотменимости этого насилия. Весь этот блеск буржуазных интерьеров, как и колоритное запустение блокпоста, на котором дежурит то ли живой, то ли мертвый юный герой фильма с затычками в ушах — насильственны по отношению к вездесущности трагедии. И это не очередной вариант постмодернизма, кокетничающего моральной всеядностью. Это, скорее, проявление особого уровня истинной свободы автора, а не цинизм изощренного художника, удостаивающего мерзкую реальность высокомерным взглядом. Это, в чем вы можете убедиться, прочитав наше интервью, в немалой степени результат конкретного жизненного опыта. Даже если принять во внимание, что Маоз не жалеет иронических красок ни для одного из героев обеих, гибридно-негибридно воюющих сторон. И до-до-до-военный фокстрот, разносящийся по пустыне, звучит с праздной легкомысленностью для всех героев этой печальной истории. И для тех, кто охраняет мало похожий на рогожкинский блокпост. И для тех — еще живых, пока не мертвых палестинцев, кто ждет от то ли живого, то ли мертвого израильского юного солдата одобрительную отмашку на проезд из одного конца пустыни в другой, — в направлении открытого всем ветрам и войнам горизонта. Фокстрот, кстати, до боли похожий на тот, что звучал в финале памятного, не предвещавшего последующих сбывшихся войн фильма Абдрашитова — Миндадзе «Парад планет». Надо проверить, так ли это — может, я и ошибаюсь.

P. S. Так выглядел текст, приготовленный к печати (или к выкладке в сети?) для журнала «Искусство кино». Но было бы странным не вспомнить наше первое интервью с Маозом после сногсшибательной венецианской премьеры «Ливана», когда буквально три дня отделяло беседующего с нами на террасе «Эксельсиора» режиссера от «Золотого льва», который сделал его тогда, в 2009 году, всемирно знаменитым. Я выделил курсивом фрагменты давнишнего разговора, который, кстати говоря, продолжился на следующий год на Московском кинофестивале.