АЛЛЕГРО VIDEO. Субъективная история кино

— Нет, потому что мой фильм, насколько я его сам понимаю, — это прежде всего философская головоломка, попытка постичь понятие судьбы. Это история об отце и сыне, которые находятся вдалеке друг от друга, но, несмотря на это расстояние, на разлуку, они влияют на судьбы друг друга. Я поставил себе трудную задачу: исследовать разрыв между тем, что мы можем контролировать, и тем, что не покоряется нашей власти. И считаю, что ирония всегда идет нога в ногу с фатумом, судьбой, верой в свое предназначение, с ощущением, что ты поступаешь правильно и логично. Замысел фильма навеян одной историей, которая случилась со мной лично, давным-давно. Если у нас есть лишняя минутка, я расскажу вкратце. Это было, когда моя старшая дочь была старшеклассницей. Она никогда не просыпалась вовремя, и, чтобы она не опоздала в школу, каждый раз приходилось вызывать такси. Это влетало в копеечку, и я также думал, что плохо ее воспитываю. И вот я велел ей ехать на автобусе, как все остальные, и если она опоздает в школу, пусть опоздает, пусть научится на горьком опыте, что надо просыпаться вовремя. К школе шел автобус номер пять. И вот дочь пошла на автобус, а я через полчаса или еще раньше услышал по радио, что в автобусе номер пять подорвал себя террорист, десятки человек погибли. Конечно, я попытался позвонить дочери, но сотовая связь отключилась из-за возникшей перегрузки. И я за один час испытал такие ужасные ощущения, каких не испытывал на всем протяжении ливанской войны. Через час дочь вернулась домой. Оказалось, она не успела на автобус. Когда он отошел от остановки, она побежала за ним, но автобус ее не подождал. Вот я и подумал — ведь я исходил из нормальной житейской логики, но…

— Война в вашем фильме «Ливан» — та же самая, что и в этом новом фильме? Или это уже другая война?

— Нет-нет, здесь, в «Фокстроте», это вообще не война. Это иронично, потому что в финале появляется один герой и говорит: «Тут идет война», а вы смотрите по сторонам: «Где же эта война, о которой он говорит?» Да и финал затягивает вас в подобные ситуации.

— Роль живописи и музыки в этом фильме намного больше, чем в фильме «Ливан»…

— Замысел, который родился в моей голове, был в большой степени визуальным. Я увидел картину, которую повесили в квартире героев, и вдруг увидел в ней хаос абстракции, но такой, который в каком-то смысле устоялся, обрел регулярную структуру, мне показалось, что это, пожалуй, схема судьбы, круговращения вины. В любом случае это был сильный образ, ведь я не снимаю натуралистическое кино, это кино про человеческий опыт в его развитии, визуальный ряд словно пропитывает душевное состояние героев, он — неотъемлемая часть истории. И один взгляд на квартиру Михаэля должен дать нам массу информации о Михаэле, пространство квартиры и картина на стене позволяют мне обойтись без многостраничных диалогов. Конечно, многое идет от головы, я строю фильм, опираясь на свой разум, но я считаю, что сердце фильма — это интуитивное отражение моего внутреннего мира, а о нем я мало что могу сказать словами.

— Однажды я брал интервью у кинооператора, который был на Второй мировой войне. Он провел много дней на фронте. И он сказал мне, что на фронте боевые действия как таковые длились всего два-три процента времени, а остальное время они просто дожидались боя. Что значит для вас снимать ожидание чего-то?

— Я с вами соглашусь, напряженное ожидание — оно тебя изводит… Это самое сложное, потому что в бою ты сражаешься, свистят пули, включается инстинкт самосохранения, ты не руководствуешься никакими моральными кодексами, а просто дерешься, чтобы спасти свою жизнь. Включаются первобытные инстинкты. А вот напряженное состояние в ожидании — это действительно сердцевина войны. Хотя я об этом никогда не задумывался. Я всегда говорю себе: вот придет журналист вроде вас — я же вас помню по Московскому кинофестивалю — и после третьего или четвертого интервью я сам много узнаю про собственный фильм. Я всегда после таких бесед узнаю про себя много нового.

— А как изменилась ситуация по сравнению с временами, когда вы снимали «Ливан»? Изменил ли ваш фильм что-то в обществе?

— Я не рассчитываю, что мой фильм что-то изменит, но тот факт, что он толкает людей его обсуждать и говорить об их выборе, — уже достижение, поскольку в Израиле многие считают, что депрессивное искусство нас ломает… Вы тоже наверняка слышите нечто подобное у вас в стране…

— …О да!