Стрелочник молчит совсем не только потому, что это знак его оторванности от реального мира, но и потому, что он изначально недоступен пониманию этого, человеческого, мира, от имени которого здесь представительствует Незнакомка. Его немногочисленные приятели — Машинист, Начальник станции и Почтальон — уже производные от его мира, они фигуры. Он же, Стрелочник, — не кто иной, как мини-диктатор, охраняющий с двустволкой в руках суверенность вот такого глухого, живущего по своим собственным законам угла пространства, безмолвно осуществляющий свое владычество над Дорогой.
И этот маленький человечек с лицом, по которому невозможно определить его возраст, — образная загадка, окуклившееся создание, живущее в законсервированном микрокосме, вдруг почувствует на себе излучение женщины.
Всё: гротескный мир, казавшийся закономерным в своих причудливых проявлениях, вдруг начнет терять свой лад, свою целостность.
Сюжет Стеллинга — искушение. Искушение вневременья — временем. Искушение застывшего, реликтового, данного раз и навсегда — текучим, поспешным, летучим, мелодичным. Искушение бесстрастного, механистичного бытия — чувством. Искушение гомункулуса, не подозревающего о своей мужской принадлежности, — Женщиной. В каком-то смысле и эстетическая задача Стеллинга — тоже искушение. Искушение мифологической реальности существования — стихией жизни, облаченной в женское естество. И не просто искушение, но и драма этого искушения.
Вот такой сюжет приходится играть двум актерам — Стефани Эскофье и Джиму ван дер Вуде.
Герои всё время молчат. Молчат — не потому, что им нечего сказать друг другу, а потому, что режиссер погрузил их в бессловесную эстетическую среду: мы же не требуем от пантомимы или от живописи слова. Впрочем, это их молчание порой чуть ли не патетично в своем красноречии, оно предоставляет право высказывания вещам для Стеллинга более многозначным — натюрморту, портрету, пейзажу, звуку, блику. Вот и герои, осознав, что другого выхода просто нет и не будет, посредством жеста, мимики, поступка, то есть приноравливаясь к природному, как бы переиначивают самих себя. Им необходимо разорвать оболочку принадлежащих им свойств, им вдруг становится необходимо обрести друг друга.
Мир человеческого как бы прививается к стволу вечного. Но эта связь, выраженная в сексуальном акте, вредоносна для мироздания Стрелочника, образующей клеткой которого он является. Как это ни грустно, это мироздание гибнет, приходит в запустение — в таком же молчании, в каком зарождалась на наших глазах страсть.
Незнакомка покидает этот приют, оказавшийся временным, она теперь пытается высвободиться из-под гнета все разрастающегося, проникающего во все поры обиталища Стрелочника тлена, она гордо устремляет взор туда, откуда, кажется (хотя, возможно, это и обман), подает голос так долго блуждавший поезд.
Картина Стеллинга — что-то вроде праздника по поводу того, как вдруг ожил гербарий, расцвел, заалел лепестками, не подозревая о том, что эта вроде бы доступная всем жизнь имеет начало и конец, в то время как вневременное, хоть и безжизненно, но лишено трагизма бренности.
Вечный сюжет — страсть к живому, ибо оно дышит теплом, и боязнь живого, ибо оно конечно, воспроизведено перед нами на экране в манере, известной одному лишь режиссеру — Йосу Стеллингу.
Нелетучий голландец
— Скоро всё выкину. Невозможно жить среди хлама, хватит.
— И вы не испытываете ностальгии по пленке, по кассетам?
— Нет, нет, цифра — это практически то же самое, что снимать на пленку, только лучше. Можешь делать всё, что захочется. Это так здорово. Я не считаю, что кинематограф уходит вместе с кинопленкой. Можно провести аналогию с письменностью: можно писать на компьютере, можно писать от руки — разница невелика. Компьютер просто облегчает наш труд, проще вносить правку. Понимаете, есть тематика, содержание, а есть метод съемки — это разные вещи. То,
— Ваши фильмы различаются между собой. Одни фильмы — более литературные, например «Притворщики», другие — в большей мере визуальные, скажем, «Стрелочник»…