Алоха, мой друг

– Не повторяй как попугай.

– Так и быть, не буду.

Я слегка вздрогнул.

– Мне не по себе.

– Что? Почему?

– Наверное, из-за камня. Он как будто впивается под лопатки. Неприятно.

– Поменяемся?

– Не стоит.

Келвин поцеловал запястье сквозь лёгкую ткань и, небрежно закатав рукав, уткнулся во внутреннюю сторону локтя с коричневой родинкой. Подняв глаза, он слабо улыбнулся и чуть слышно прошептал губами:

– Я люблю тебя.

По спине пробежал колючий холодок. Нет, вовсе не из-за признания. Оно в хорошем смысле поразило меня.

Но радость исчезла, а в голове стал твориться сумбур. Странная, удерживающая от неминуемого падения девушка проникала в мой разум, как червь-паразит. Или это была не она, но…

– Эйден, как ты? – позвал Келвин. – Думаешь, ещё рано такое говорить?

– Нет.

– Тогда что за реакция? – произнёс он огорчённо. – Зря, наверное, я поспешил, но знаешь что? Мне всё равно. Я счастлив только потому, что сказал это вслух.

– Я тоже счастлив.

– Неправда. Тебе плохо?

– Происходит что-то ужасное… Не в общем, а со мной. Именно со мной.

Полная нога статуи отличалась потёртостью. Я провёл по голени, с которой откололось много тёмно-серых кусочков камня, и врезался пальцами в образовавшиеся округлые выемки. В них было достаточно места, чтобы сплести паутину или отложить яйца. Кончики пальцев повиновались мощному импульсу, исходящему от девушки, и задёргались в болезненном спазме. Я быстро покрылся липкой испариной.

– Отвести тебя домой?

– Не переживай, само пройдёт.

– Я настаиваю.

Ширма, преграждавшая путь, спала, и наружу выскочила хрюкающая, выплёскивающая раздражение, точно яд, свинья. Непригодная в пищу, без достоинств, она размазывала копытами грязь, оставляя вонючий след всюду, куда бы ни пошла.

Как ни терпел я, но воспоминания, воскресающие подобно зловещим мертвецам, набирали силу. Сильное впечатление под коркой сознания усиливало нервозность. В памяти вырисовывалась лишь одна картина: камешки перед кустом, асфальт в мокрых пятнышках. Я словно наяву ощущал, как по подбородку скатывалась слюна, ресницы слипались, а нос закладывало. И было тяжело, почти невыносимо. Меня прижимали к дороге, пытаясь раздавить в лепёшку.

– Нет! Отвали! – воскликнул я и невольно толкнул Келвина.

– Ты чего?

– Прости. Не знаю, зачем я это сделал…

– Всё хорошо, я рядом.

– Её зовут Лана.

– Кого?

– Статую.

– Откуда тебе это известно?

– Мама однажды рассказала легенду о девушке, из слёз которой вырос золотой цветок, – простонал я сдавленно, хватаясь за Келвина. – Ладно, проведи…

– Может, в больницу? – спросил он обеспокоенно.

– Ни за что!

– Тогда попрошу маму тебя покараулить.

– Конечно, – согласился я нехотя, а про себя подумал: «Как же хорошо, что они ничего не знают».

В автобусе со мной случилась истерика. Я отвернулся в надежде на то, что Келвин не увидит, как я рыдаю, стискивая зубы, но он не отставал и расспрашивал, что болит и не лучше ли вызвать медиков. Подозрения в том, что мне требуется неотложная помощь, крепли с каждой остановкой. Замкнувшись, я перестал откликаться даже на прикосновения.

– Мне остаться? – сочувственно проговорил Келвин, больше не влезая в личное пространство. – Пиши, если что, или звони. Я буду на связи, – сказал он кратко, чтобы не спровоцировать новый всплеск эмоций.

Не мог же я признаться, что стыдился и боялся. Где-то до сих пор шастал ублюдок, сломавший мой фотоаппарат.

Глава 14

Мама планировала зайти к Эзре, чтобы поговорить о здоровье тётки (они вместе практиковали йогу), попавшей в больницу после инфаркта, но по итогу осталась со мной. Уговоры укрепили мнение, что я слетел с катушек. И не удивительно! Влетев в комнату, я принялся реветь громче и ронять всё, что плохо лежало или стояло. На ковёр падали книги, карандаши, ручки, фигурки супергероев. Копилка, в которую я ежедневно бросал по баку20, ударилась об пол и разбилась на части. По спальне рассыпались тусклые монеты.

– Перестань! – вскричала прибежавшая мама и выплеснула на меня стакан воды. – Прекрати крушить и ломать! Нам потом ещё убираться!

Я словно освободился от наваждения. Гнев напрочь улетучился, оставив после себя жгучую горечь. Не зная куда деться, я просто плюхнулся на кровать с печалью, застывшей в глазах. Мама обтёрла мне лицо и волосы мягким полотенцем и села напротив.

– Что на тебя нашло?

– Ничего.

– Ага, верю! Он тебя обидел?

– Кто?

– Келвин.

– Нет. Знаешь, он сказал, что любит меня, – произнёс я неравнодушным тоном.

– Разве это не прекрасно? – проговорила она так, будто совсем не удивилась. – Ты же влюблён в него?

– Как догадалась?

– По взгляду и по тому, как ты смущался на пляже. Я обратила внимание на стенку.

Мама указала на фотографии. На них были только мы. Ни друзей, ни соседей. Мы в парке среди жирных куриц, клюющих зёрна; на другом снимке рядом с раритетом, «Шевроле» шестьдесят девятого года; следующая фотография была сделана пятого августа ровно в тринадцать сорок три, когда частичное затмение достигло своего пика; затем шли кадры, на которых Келвин пробовал собрать пирамиду из камешков. Ну, и вишенка на торте – снимок с дельтапланом.

– Да, логично, что я влюбился.