Альпийская фиалка

Было ли это верно, или это была злая сплетня — трудно сказать. Но верно, что и зимой и летом каждый вечер по Старой дороге возвращались домой пьяными двое-трое братьев, а иногда целая группа их. Они шли, закинув полы чухи через грудь на плечо, с шапками набекрень, медленно покачивались, пели и вдруг, остановившись среди дороги, неизвестно почему ругались, как когда-то ругался на площади Гюрджи Ори.

Когда раздавались их голоса, Нерсес-бей, тот, которого звали Приставы Нерсес-бей, тоже прятался за ворота или спешил войти в дом. Они не любили беев, не любили, когда на своей улице встречали купца, которого какой-то шальной ветер занес на эту глухую улицу.

— Пусть убирается… — говорил товарищ товарищу, а купец убыстрял шаги, как белый гимназист, который от страха звал мать…

10

Мы начали со старых мельниц, находящихся на правом берегу реки, под ореховыми деревьями, где старый мельник, когда не спал, рассказывал о временах Цул Огана, когда пшеница была будто бы величиной с кизиловую косточку и не было тех мелких зернышек, идущих на корм курам, которые принесла на спине на мельницу бедная женщина. Затем мы прошли мимо склада керосина, откуда начинался город, и описали старый рынок — край горисского рынка, не пользовавшийся почетом, где торговать значило разориться.

Там были красильщики, которые красили холст в синий, темно-коричневый и красный цвет морены, и полосы крашеного холста расстилали на камнях, и игрою цветов оживляли старый рынок. Там были мастера-башмачники, которые шили красные башмаки для молодиц, зеленые — для женщин средних лет и цвета гранатовой корки — для старушек, которые, может быть, надевали последнюю пару. На этом рынке были канаус и керманская шаль, которых во всем городе ни у кого больше не было, как только у дяди Мангасара.

Там были старые кузнецы, которые не умели натягивать железные шины на колеса, но ковали лемех, как стальной меч, и такие ковали цепи, что семь пар быков сорок дней тянули тяжелый плуг по каменистой почве — и цепь не рвалась. На этом рынке были Даллах Бози и цирюльник Асри, которых иногда звали пускать кровь больным или стричь волосы жениху.

Много старых мелочных торговцев было на этом старом рынке, таких торговцев, которые торговали отборной жевательной смолой, воском, конфетами в бумажках с бахромой и нюхательным табаком, которые кусочек жевательной смолы обменивали на пару яиц, а полфунта воска — на цветной чулок. Они знали, что дзорекец дядя Ади нюхает весовой табак, а норуец дядя Бади — табак в пачках.

Здесь были также бывшие мелочные торговцы — Апунц Аку-ами, и Бадам Бахши, и его сосед, которые не продавали ни ламповых стекол, ни казанского мыла, а, далеко держа письмо, читали осипшим голосом, словно скрипела заржавленная дверь:

— «И еще хочу узнать, как вы поживаете, а также поминающие меня добром…»

Таков был старый рынок Киореса — жалкий и обветшалый; и хотя там фунт сахару стоил на копейку дороже, чем на новом рынке, тем не менее в селениях Цакут, Нору, Мезер и Дзорек, как и в Шене — умирающей цитадели Киореса, были крестьяне, по мнению которых сахар нового рынка во рту детей скорее тает и под их зубами не дает синей искры, как сахар старого рынка.

А дзорекец дядя Ади говорил:

— Если б не было весового нюхательного табаку Киореса, то теперь не было бы дяди Ади…

Этими селами жил старый рынок Киореса. Его поддерживал Шен, находившийся ближе всех.

Случалось, вечером из Шена прибегал ребенок на старый рынок.

— Дядя Вардан, мама сказала, чтобы ты дал четверть фунта сахару.

— Чей ты сын?

— Я сын Цамак Авана.

— У вас больной?..

— Нет, дядя Вардан, к нам гости придут.

— Никак, сватают твою старшую сестру?

— Не знаю… — И у ребенка вздрагивали худые плечи, и в его грустных глазах дядя Вардан видел ответ на свой вопрос.

— Скажи своей маме, чтоб она прислала яйца, если у нее есть. Есть желающие купить. Да пусть еще пришлет долг за мыло.

— Завтра мама идет к Симон-бею месить тесто…

Так торговали на старом рынке, торговцы которого, когда им бывало скучно, клали в рот кусок кевы[88] и жевали, или начинали смотреть на свет яйца, доброкачественность которых они уже проверяли двадцать раз, или же брали мухогонку из бычьего хвоста — и вместе с мухами поднималось облако пыли. Иногда Бадам Бахши, шаркая туфлями, подходил к кузнецу, дремавшему под тенью дерева.

— Довольно тебе спать, сосед…

— Э… — И кузнец, потягиваясь, зевал, зевал, расправлял мышцы спины и рук и снова зевал; казалось, это эхо, которое будит на высокой горе зов пастуха, и еще в семи ущельях семь раз будет оно гудеть.

— Жара, видно, томит…

— Если б была бадья свежей туты, вот бы поел…

Подходил третий сосед — азиатский портной Банер, который уморился, заканчивая пару шерстяных брюк, сладко дремал и влажными глазами уже не видел иголки.

— Банер, говорю, бадью бы туты…

А Банер еще дремал. И, вдруг проснувшись, дарзи Банер говорил:

— Вот бы бадью свежей туты!..

Но случалось также, что Бадам Бахши, дарзи Банер и кузнец решали пойти под Мегракерц есть туту, и потом несколько лет они рассказывали, как они раз пошли в мегракерцские сады…