Альпийская фиалка

Но прежде чем он успел ответить, она уже поняла свою неосторожность, выдав все свое беспокойство по поводу его отсутствия. И как бы для того, чтобы скрыть следы этой неосторожности, она обратилась к своей собеседнице, жене профессора Паррота, которая в эту минуту, нагнувшись над свечой, вдевала нитку в иголку:

— Я так и знала, что с ним ничего не случилось… Но посмотрели бы вы на Германа… Боже мой, как он волновался, сколько раз спрашивал…

И женским чутьем мадам Элоиза Ауслендер почувствовала, что напрасны были ее сомнения, — собеседница, продолжавшая возиться с иголкой, не заметила ее беспокойства.

— Ну, рассказывайте теперь. — И мадам с непринужденной грацией встала ему навстречу: зашуршало платье, из широкого рукава показалась ее голая рука, словно ветер, раскачав камыш, вдруг обнажил зеленый тростник, не знавший, куда склониться, и лишь спускавший листья, чтобы укрыть себя. Она принялась приглаживать огненного цвета кудри, свисавшие ей на лоб.

— Но, бога ради, скажите, что случилось?..

— Я ничего не знаю. — И молодой человек поднял свои умные глаза, еще более встревоженные и присутствием мадам Ауслендер и беспокойством, вызванным неожиданным ее вопросом, на мадам Паррот, здороваясь сперва с ней, потом пожимая прелестную ручку мадам Элоизы.

— Что это случилось?.. В передней висит странная верхняя одежда, на улице чей-то экипаж стоит… Ничего не понимаю.

Мадам Паррот улыбнулась. Ей тоже было приятно нарастающее любопытство молодого человека и то, что он, словно наивный ребенок, окидывал взором то мадам Элоизу, то ее самое, как бы ища ответа на свое сомнение в их лицах. А мадам Ауслендер, не скрывая своего восторга, глядела на гладко выбритое лицо молодого человека, порозовевшее от вечернего холодка, и на его умные глаза, прозванные ею «черными морями» после первой же встречи.

— Кто там? — И молодой человек знаком показал на противоположную комнату, откуда доносились какие-то смешанные голоса.

— Не к лицу мужчине такое любопытство, — с притворной серьезностью упрекнула его мадам Ауслендер и посмотрела на него так, как глядят замужние женщины на молодых людей помоложе себя, чья мужская наивность напоминает им, все изведавшим в жизни, и то, что безвозвратно утрачено для них, и то, что еще уцелело, подобно последнему плоду, державшемуся на дереве поздней осенью.

— Значит, вы ничего не слыхали про сегодняшние происшествия? — спросила мадам Паррот.

— Нет, мадам. — И он хотел было поклясться; но вспомнил, что профессор запретил клясться, назвав это «недостойным актом, свойственным лишь чиновникам и купцам».

— После обеда я навестил своего больного приятеля.

— Как чувствует себя теперь этот несчастный? — И мадам Паррот слегка вздохнула.

— Должно быть, он не увидит больше своей родины, — ответил молодой человек с печалью в голосе.

На минуту водворилось молчание, как будто все трое думали о том, как горько никогда не увидеть родины.

— А потом вы куда пошли? — нарушила молчание мадам Ауслендер.

— Оттуда я отправился в Домберг, потому что эта беседа мне тоже напомнила мою далекую родину. — И его голос задрожал, задрожала также его нижняя губа.

Мадам Элоиза была растрогана и, чтобы утешить его, проговорила:

— Мой молодой друг, не надо печалиться!.. Вы-то увидите вашу далекую родину… А вот мы никогда не увидим нашей родины. В этом нет сомненья. Когда вы вернетесь домой, кто его знает — встретимся ли мы еще?.. И тогда вы нас совершенно забудете. Неизвестно, что может случиться завтра… — И мадам Элоиза замолчала, глядя: на свою приятельницу, занятую шитьем. Потом она поглубже ушла в кресло, откинула голову на его спинку и горделиво изогнула свою белую шею и нежный подбородок, казавшийся продолжением шеи; юноше были видны сейчас только эта шея и белый подбородок, напоминавший ему древнюю статую с разбитой варварами головой и уцелевшей одной только шеей, говорившей все же об исключительной красоте головы.

— А теперь мы нашему дорогому Армениеру расскажем про сегодняшнее происшествие… — И она оживилась, как бойкая девушка, примолкшая только на минуту, чтобы в следующий миг начать щебетать звонким голосом.

Мадам Элоиза рассказала, как об этом происшествии только и могла рассказать жена немецкого профессора, не любившая купцов, про которых она от своих эстонки-прислуги и еврея-бакалейщика наслышалась невероятнейших историй.

Рассказывала мадам Элоиза со слов прислуги, которая будто бы своими глазами видела происшествие до той самой минуты, когда появилось «войско с петушками» и она убежала, потому что «казак наехал верхом прямо на нее». Молодой человек жадно слушал женщину и не сводил глаз с нитки бус, охватившей ее шею и трепетавшей всякий раз, когда мадам Элоиза делала какое-либо движение.

Мадам Паррот, занятая рукоделием, слушала рассказ, ей уже известный, и время от времени поднимала голову и смотрела на молодого человека. Как быстро он освоился… До чего гладко говорит по-немецки! Это настоящий Edelmann[102], и никто не откажет ему в руке своей дочери… А давно ли не умел Армениер обращаться с вилкой, не знал, как едят картофель?