Альпийская фиалка

Мадам Элоиза еще не кончила рассказывать (студентов она называла «бедными юношами» и часто рассказ свой уснащала эпизодами, относящимися к русским, — например, когда она упомянула о Каменном мосте, то, обращаясь к мадам Паррот, заметила: «Я тебе еще не рассказала, как мой Герман вчера подрался на Каменном мосту с русским возницей… И впрямь подрался, но, конечно, не так, как бедные юноши… а виноват был, конечно, русский возница. Лошадь его на мосту падает, и, вместо того чтобы помочь жалкому животному встать, русский начинает ее колотить, и как! — сапогами… Тут мой Герман не выдерживает и начинает укорять возницу…), — мадам еще не кончила рассказывать, как дверь противоположной комнаты открылась и оттуда вышел убеленный сединами и с согнутой от старости спиной человек в голубом мундире и с короткой шпагой, с эфеса которой свисала красная ленточка с позолоченной кисточкой на ней. Вслед за ним вышел ректор, «герр профессор», Фридрих Паррот, низкорослый мужчина с сухощавым лицом.

— Евстарх Иванович, может быть, не отказались бы немного отдохнуть за нашим скромным столом? — обратился Паррот к старику.

— Как ни приятно присутствие дам и милое ваше приглашение, но я вынужден наказать себя и лишиться этого удовольствия, — старик шаркнул мягкими сапогами, как старый рыцарь, и тихо зазвенели его шпоры. — Вам известна также, Фридрих Георгиевич, взыскательность моей службы, не то… с превеликим удовольствием. — И он засмеялся неестественным смехом, сменившимся кашлем, неприятным и настолько же сухим.

— Только один бокал настоящего рейнвейна, Евстарх Иванович. Прошу не отказать. — И мадам Паррот подошла к буфету.

— Отказать уважаемой даме — это уже не в моих силах. Однако, eine Minute, очень прошу. — И старик слегка закашлял, чтобы прочистить горло для рейнвейна.

— Позвольте представить вам моего Lieblinga[103]… Господин дьяконус Абовян, о котором вы, надеюсь, слышали.

— О, еще какие истории!.. Рад пожать вам руку. Очень рад. — Абовян сделал несколько шагов и, слегка склонив голову, пожал руку старику.

— Думаю, что он не участвовал в сегодняшних беспорядка^.. — И старик выразил на лице ложное возмущение и раздул щеки, отчего один ус оттопырился у него кверху, другой книзу.

— О нет, Евстарх Иванович… Он занят только своими уроками. — И профессор протянул старику бокал.

— Люблю, очень люблю науку и дисциплину. Вы пойдете вперед таким путем, молодой человек. — И старик, подняв бокал, слегка поклонился мадам Элоизе Ауслендер, потом мадам Паррот и выпрямил голову. Мадам Элоизе было неприятно видеть напряженные вены и жилы на шее старика, его сухое горло, съеживавшееся при каждом глотке вина.

Старик этот был полицеймейстер Кручинский, явившийся сообщить ректору университета о происшествии дня, или же, как он говорил, о «бесчинстве обитателей чердаков», и обсудить вопрос о наказании тех, которые «учинили противозаконный бунт», швыряя кирпичами в конную полицию. Он явился с большими претензиями и так расписал происшествие, что, по его словам, не будь благоразумия вахмистра, кровопролитие было бы неизбежно между молодыми людьми и полицией, тем более что последней приходилось защищать своих соплеменников. Полицеймейстер сообщил также, что среди группы возбужденных студентов раздавались предосудительные возгласы, которые, если узнает о них местный генерал-губернатор и в особенности жандармский полковник города Донцов, могут привести к большим неприятностям, поколеблют престиж университета, и этим могут воспользоваться враги последнего (а кто были эти враги — старик ничего не сказал) и вообще все те жители города, которые часто жалуются ему, полицеймейстеру Кручинскому, на студентов.

Чтобы придать особый вес своим словам, полицеймейстер намекнул на какой-то секретный циркуляр, якобы полученный им из Санкт-Петербурга за подписью лица, известного профессору Парроту, коим предлагалось установить особое наблюдение за студентами, принимая во внимание, что в городе Дерите несколько полков должно было расположиться на зимовку и что вскоре через город должны были проследовать Павловский полк и два пеших полка, возвращавшихся из Польши, и, возможно, они надолго задержатся в Дерпте, чтобы в подобающем виде представиться его императорскому величеству.

Ректор осторожно возразил, что предосудительные выражения были допущены с обеих сторон и что нет надобности придавать значение словам, произнесенным в состоянии возбуждения. Что же касается до швыряния кирпичами в полицейских, то он убежден, что студентами было брошено несколько кирпичей не в полицейских, а в своих противников, но и то не в целях причинения кому-нибудь увечий, а лишь в видах острастки. Ректор довел также до сведения полицеймейстера, что нападение было учинено пьяными торговцами и что студенты вынужденно защищали себя и честь товарищей.

— Это совершеннейшая правда, уважаемый Фридрих Георгиевич, — согласился полицеймейстер, — то же самое подтверждают также и нейтральные горожане.