Альпийская фиалка

— Очень рад, что это так, дорогой Евстарх Иванович… Тогда вы извините меня, если осмелюсь задать вам такой вопрос: что скажет господин генерал-губернатор, если узнает, что в городе, вверенном вашему попечению, какие-то пьяные люди средь бела дня нападают на ни в чем не повинных студентов и… Может он так спросить? Может. И тогда господин генерал-губернатор скажет: «А где были полицейские и уважаемый полицеймейстер, что за нравы в этом городе?» Уверяю вас, скажет, еще присовокупит такие вещи, что будет совершенно неприятно для вас, равно как и для университета, который таким образом может лишиться вашего столь полезного покровительства.

«Герр профессор» сразу спутал все расчеты старика. Слова ректора были до того правдоподобны, что Кручинскому на минуту показалось, что все это уже имело место, что от генерал-губернатора получено надлежащее отношение и он по старости отрешается от должности и покидает Дерпт. На лбу полицеймейстера выступил холодный пот, и он, прижав платок ко лбу, проговорил еле слышно:

— Вы правы, Фридрих Георгиевич, абсолютно правы! Черт чем только не шутит!.. И хорошо, что я не написал рапорта. Уверяю вас, я несколько раз вызывал секретаря, чтобы продиктовать ему, но какой-то голос говорил мне: «Поди сперва к Фридриху Георгиевичу, поговори с ним, а уж потом…» С чем бы это сравнить? Как будто я хотел сесть на стул, и всякий раз из сиденья стула, осмелюсь сказать, выступало что-то острое и не позволяло мне сесть. Благодарен вам, премного благодарен… Да ведь я (при этом он так сильно ударил себя по лбу рукой, что в соседней комнате было слышно это, и мадам Паррот, обеспокоенная, подошла к двери) могу сказать, — дурак! Откуда ж у нас мозги — по части мозгов господь обидел нас. Мы только умеем направо-налево палить. Бог нас не наделил умом — не зря ведь говорил мой покойный батюшка, что господь бог одних лишь немцев и наделил умом.

И он долго намеревался так говорить, если бы его не прервал профессор и не сказал, что все же «что-нибудь да нужно предпринять». Столковались на том, чтоб полицеймейстер о происшествии этого дня сообщил, как об обычном бесчинстве, и наказал виновных торговцев («Я их согну в бараний рог!»), — а университетский трибунал накажет виновных студентов, чем и будет исчерпан вопрос.

— Ну, пора и честь знать. — И старик Кручинский осушил четвертый бокал. Его сухое лицо от вина оживилось, заблестели глаза, до того отражавшие мертвенный холодок. — А насчет вина могу доложить, что оно отменное. Настоящая рейнская розовая вода, мадам, — благороднейшее вино! Не правда ли, мадам? — обратился полицеймейстер к мадам Элоизе, которая не пробовала вина и не слушала его, а продолжала вышивать, быстро перебирая пальцами, словно играя на клавире.

— Совершенно верно, вино прекрасное, — ответил Армениер, заметив, как смешалась и покраснела Элоиза Ауслендер от неожиданности вопроса.

— Отныне никакого сомнения. После этого мнения мы молчим, Фридрих Георгиевич. Мы молчим, когда говорит сын Арарата, и могу сказать — с родины Ноя. Очень рад, что сегодня я имел счастье пожать вашу руку, господин Абовянов, и могу доложить, что молодой человек стоит на правильном пути благодаря вам, почтенный Фридрих Георгиевич, а также и я, ибо вы и мой благодетель, — итак, позвольте кланяться и aufwiedersehen, мадам, с которой я имел честь познакомиться благодаря вам, дорогой Фридрих Георгиевич, и простите, простите великодушно… Я уже стар, а вино это отменное, настоящее, сублименция…

Кручинский во второй раз потряс руку мадам Паррот, пожал также тонкие пальчики мадам Элоизы и поцеловал, повторяя несколько раз: «Очень рад, очень рад», — что можно было принять и как радость за проведенный вечер и как радость оттого, что его трясущиеся пальцы прижались к нежной ручке мадам Элоизы.

— А теперь, старина, за дело! За дело!.. Могу сказать, — но на этот раз он уже ничего больше не сказал, а лишь, гремя шашкой и шпорами, направился к дверям.

Из передней женщины услышали его голос:

— Ни под каким видом!.. Ни под каким видом! Вы мой покровитель, Фридрих Георгиевич, а этот молодой человек — сын Арарата и, могу сказать, герр диаконус… Ни под каким видом!

Женщины догадались, что возражение полицеймейстера относилось к его шинели. Он не соглашался, чтобы ему поддерживали ее ни ректор, ни Армениер. Полицеймейстер еще что-то сказал, после чего громко засмеялся, и вскоре на ступеньках лестницы послышались его удаляющиеся шаги.

8

— Удивительные люди эти русские чиновники! — проговорил профессор, проводив старика. — Интересно, что скажет мой дорогой друг о его поведении с возницей.

Армениер, которого и без того возмутили опьянение и болтовня полицеймейстера, а также то, что он дважды пожал и поцеловал руку мадам Элоизе, заставив ее вздрогнуть от отвращения перед этими мокрыми стариковскими губами, прижавшимися к ее белоснежной руке, — Армениер вознегодовал еще сильнее, как только профессор напомнил ему про дикий поступок полицеймейстера у экипажа.