Альпийская фиалка

— И почему это вы не сидите спокойно, господин студент? — И дядя Мартын, кряхтя, принес кувшин с водой, а потом толстый матрац, который он время от времени выставлял на солнышко.

— Были бы вы сейчас с товарищами, катались бы на лодочке, даже зашли бы в трактир фрау Фогельзанг и чего там еще не сделали бы!.. Поглядите-ка, какой дивный вечер, что за весна начинается! Даже у меня кровь кипит… Нет, молодой человек, жаль вас, очень жаль… И как это вы семь дней и семь ночей проведете в этой клетке?

Старик подметал подвал и бормотал под нос. Такое уж было обыкновение у дяди Мартына: вначале читать нотации, потом дружить с заключенным, даже создавать ему тайком удобства, оправдываясь тем, что не может же он, христианин, не облегчить тяжелой участи ближнего. Но начинал он обычно с порицаний и укоров.

Томас стоял посреди подвала, равнодушно внимая старику и через открытую дверь глядя на небо, где закат уже окрашивал в фиолетовый цвет вечерние облака.

Университетский трибунал в этот день вынес приговор, и, как этого требовал порядок, по прочтении приговора старший педель подошел к Томасу Брюллу, давая знать, что теперь ему следует отправиться уже не на берег реки, не в сад и не веселье предстоит ему, а нужно на семь дней распроститься со всеми земными благами и направиться в «дом дяди Мартына».

Расследование дела продолжалось целую неделю. Куратор расспрашивал также и тех студентов, которые не участвовали в драке у Каменного моста. Многие под присягой показали, что первыми напали торговцы, а Стефан Гютнер, показывая раны на теле, закричал в лицо куратору, что если торговцев не накажут, то сам он пожалуется министру просвещения и напишет, что императорский Дерптский университет не защищает жизни студентов от пьяной толпы. Вину Томаса Брюлла облегчили также и те несколько ударов, которые получили некоторые из студентов во время кулачного боя, — удары, следы которых все еще виднелись на их лицах в виде синяков. Эти очевидные факты больше не оставляли сомнений, что нападавшей стороной были купцы, а студенты лишь защищали честь свою и землячества. Но так как Томас Брюлл первый перешел от кулачной драки к швырянию кирпичей и кирпичи швырялись в сторону толпы (так показывали все студенты), от чего могли пострадать случайные прохожие, — трибунал постановил Томаса Брюлла как руководителя на семь дней посадить в карцер.

— Вот какие дела, господин хороший! Не слушаетесь старика, не слушаетесь, вот оно и получается такое дело.

— Дядя Мартын, все это прекрасно, но не думаешь ли ты, что мне будет немного жестко лежать, тем более что вечер очаровательный, а, дядя Мартын?

— Посмотрим, может, что-нибудь и раздобуду. Только пусть раньше стемнеет, а то ведь «стражда» нет-нет да и зайдет, да и разнюхает — не забыл ли дядя Мартын правил и не очень ли мягок с заключенным… А пока что зажжем-ка лампу и воздадим кесарево кесарю.

Дядя Мартын зажег лампу и запер дверь.

— Ну, а мы снова перелистаем этот старый «альбом», — с ноткой печали в голосе проговорил Брюлл, оборачиваясь лицом к стене.

Под «альбомом» разумелись стены этого самого подвала, в решениях трибунала называвшегося criminal сагсегом, потому что в продолжение долгого ряда лет заключенные студенты писали и гравировали на них свои фамилии, даты ареста, целые стихотворения, «памятники», картины и даже ругательства.

Вот у входа какой-то изысканный знаток латыни увековечил слова военачальника Ламака: «Non licet in bellis рессаре», а другой, признав себя виновным, добавил: «Отец, согрешил!» В другом месте заключенный, вероятно в минуту печали, начертил: «Горе одиноким!» Вот целый эпиграф с готическими остроконечными буквами: «Помяните Теодора Германа из Вюртемберга, подвергшегося в 1823 году октября 12 дня заключению на восемь дней, ибо он был храбрым дуэлянтом»… «Тут жил Казимир Остош, смертельный враг куратора фон Янау». Между этими эпиграфами было множество инициалов в две или в три буквы. И только одно имя — «Каролина» и сердце, пронзенное мечом. Чье это сердце? Кто такая Каролина, что думал узник об этой девушке? Она ли изранила сердце юноши острым мечом, или другой, отнявший у него ее сердце? И узник долго размышлял о любви и измене, чтобы потом принять решение — в первый же день по выходе отсюда вызвать на дуэль противника. Ничего как будто не говорит ни это имя, ни израненное сердце.

Но больше всего на стенах было карикатур, и притом таких, о которых не принято писать. Вот один, завладев половиной стены, нарисовал различные физиономии и эпизоды из жизни Дерптского университета: группа студентов стоит перед каким-то домом, а один из них по веревочной лестнице забрался на второй этаж и через окно смотрит в комнату.