Альпийская фиалка

Но на мольбу Мартына никто не обратил внимания, и старик почел разумным притворить двери и удалиться, чтобы продолжать прерванный сон, потому что по узлам и корзинам, принесенным студентами под плащами, дядя Мартын заключил, что они еще долго будут сидеть.

— Я велел нашим подождать на улице. Подхожу — и что же вижу? Армениер полез в драку с дядей Мартыном: тот его не впускает, требуя предъявить матрикул. Тогда я отстранил дядю Мартына: «А знаешь, кто он такой, дядя Мартын?.. Это Армениер, любимец ректора, тот, что поднялся на Арарат, кроме того, он человек духовного звания…»

— Ты можешь пугать льва маской, но дядя Мартын — не лев, а всего лишь мирный агнец, — рассмеялся Томас. — А какие новости расскажет мой друг? — И он, взяв под руку Армениера, подвел его к койке. — При других условиях я бы вас всех почтил как следует, но теперь вообразите, что это — замок…

— А мы разбойники! — вставил Тиделен, уже доставший из свертка колбасу, вареное мясо, яйца, и при этом вынимая ножик. — Весь день ни крошки не брал в рот, голоден, как собака скупца.

— Мы прихватили с собой целую лавочку, — Мориц пристроил рядом со свертком продолговатую корзину, беспорядочно напиханную всякой снедью, словно они обобрали целый магазин.

— Я же принес подарок мадам Ауслендер — ее привет несправедливо наказанному. — И Армениер развязал свой узел, полный всевозможных булок, пирожков и засахаренных фруктов.

— Видать, что из профессорского дома этот пышный завтрак. Во всем нашем околотке ты не сыщешь такой вышитой скатерти. — И Тиделен разостлал скатерть. — Это изобличает также вкус мадам Ауслендер.

— А также ее великодушие. Я никогда не забуду этой чести. — И Томас, скрестив на груди руки, опустил голову. — Передайте мадам Ауслендер, что я очень признателен за привет и подарки.

— Мадам старалась как-нибудь смягчить ваше наказание… Это добрейший ангел…

По телу Арминиера пробежала теплая дрожь, когда в этом глухом подземелье, похожем на келью отшельника, раздалось имя мадам Элоизы. Ему было приятно, что Томас, этот могучий герой в его глазах, отозвался об Элоизе с такой похвалой.

— А что поговаривают в городе о сегодняшнем происшествии?

— Русский дьякон Василий Сергеевич торжествует. Аршинники недовольны приговором, они грозят обжаловать его в Ригу. А наши возмущены, и если бы мы не придержали их, то все повалили бы сюда. Покуда ты в заключении, до тех пор в аудитории на твоей парте будет лежать еловый венок, а в фехтовальном зале на твоей шпаге висеть черная лента. Говорят еще, что с сегодняшнего дня в трактире фрау Фогельзанг первую кружку будут поднимать во имя нашего с тобой братства… Вот что поговаривают!

— Только Оттокар, продолжающий все еще сидеть в трактире, — подхватил Мориц рассказ Тиделена, — все называет нас трусливыми монахинями. Он неустанно твердит, что тебя надо выкрасть из карцера и отомстить…

— Безумный план, — грустно улыбнулся Томас. — «Давай махнем в Богемские леса и займемся разбоем, — идея, достойная обожествления…», — Томас говорил это, вспоминая свои бессвязные мысли, когда лежа глядел на мигающую тень от лампы, затрудняясь определить, спит он или бодрствует.

— Безумный план… Но Оттокар строптив и, разгорячась, может когда-нибудь взорваться.

— А фрау Фогельзанг — мать сердобольная, она его будет услаждать таким винцом, что весь мир перекувырнется в его голове и все улетучится в винном пару.

— И плохо будет, Мориц… А знаешь, что бы сделал Оттокар, родись он под иной звездой? Помнишь, что говорит Шпигельбергу Карл Моор? «Закон заставляет идти черепашьим шагом человека, могущего парить, как орел; закон еще не создал ни единого великого человека, между тем свобода выдвигает великанов и исполинов. Предоставь мне полк удальцов, как я, и Германия станет республикой, перед которой Рим и Спарта покажутся девичьими монастырями…» О Мориц, вот из этих-то удальцов и Оттокар, поэтому не надо, чтобы медовое вино фрау Фогельзанг усыпило его непокорную душу…

— Это медведь, который может покориться, только если зажмешь ему ухо.

Это сказал Ян Индуанис — Немой Король, как звали его товарищи. Это был гигант, как каменный столб, торчавший на Петербургштрассе в память графа Шереметьева. Индуанис по национальности был эстонец, с плоским лицом монгола и косыми глазами. Его нижняя губа походила на лошадиную, и, когда он говорил, казалось, размалывал зубами ячмень. До этого он молча стоял, одетый в медвежью шубу, спускавшуюся до пят.

Армениер, который стеснялся его, думал, что это не студент, а кто-нибудь из посторонних знакомых Томаса Брюлла, сказал:

— Оттокар Дриш — мой сосед, это очень милый и скромный брат. Я у него беру уроки географии.

— О, он отлично знает географию, поэтику и языки тоже отлично знает, но тем не менее он совершеннейший медведь!..

— Дорогой Армениер, не будем спорить с Немым Королем, — произнес полушутливо Томас, — он большой мастер по части медведологии и сам полумедведь, как свидетельствует о том его фигура, которая сегодня как будто толще, чем обычно.