Альпийская фиалка

Порою вспоминал он эту девушку, как мечту детства. Вместе с ней пробуждались лорийские горы, уткнувшие вершины в тучи и со склонами, покрытыми густой листвой… Потом деревья шуршали, и показывалась та женщина, чье тело затрепетало в его объятиях, извиваясь, как пламя, давно вспыхнувшее внутри дома, постепенно пожиравшее близлежавшие предметы и затем зловещими вспышками осветившее окна, яростно бросившееся к потолку, — и вот, как огненный столб, пылает оно в темноте… Весеннее солнце воспалило его кровь, и эта кровь неудержимо кипела, как кипит жизнь в согретой земле. Трудолюбивые муравьи суетливо таскали кусочки соломы и зернышки, оставшиеся на поверхности земли. Красные козявки сцепились в весенней яростной пляске. Золотобрюхий шмель временами вонзал хоботок в смолу и, опьяненный ее запахом, улетал купаться в лучах солнца. В темной гуще деревьев четко постукивал дятел.

Там теперь дачали вспашку; работают исполу — свои, Мирзам и все семейство Хлича Газара. Запрягли в плуг пару волов — своего Джейрана и вола Хлича. Малагонди Гевонд, подоткнув полы своей чухи, держит рукоятку сохи, а отец затянул песню пахаря, звуки ее отдаются эхом в ущелье Канакера. Вороны плетутся за бороздой, поклевывая выползающих на солнце червяков. Из новых борозд поднимается теплый пар. Нани завязала в узел хлебы и говорит: «Хачер, захотелось мне полевого хлеба… Чтоб жертвой твоей стала нани, понеси хлеб, покажи полю… Вон уже пашут Загоракские поля. Понеси, милок, понеси!» Он брал узел, но не ходил в Загоракские поля, а сворачивал в сторону садов — пращой разорять вороньи гнезда или же строить мельничку на журчащем ручейке.

А что скажут в Эчмиадзинском монастыре, если дознаются до этой истории, если дьякона Хачатура увидят вместе с фрау Элоизой? Он улыбнулся иронически. И перед ним встали кельи, монастырский двор, маслобойные камни, растянувшись на которых греют свои бока на солнце монахи… Вот, как бы из-под земли, словно полевая мышь, вышел Куз-Багдасар вардапет Хидыр-оглы. Он принюхался подобно мыши и, засеменив, сейчас же вошел в келью дьякона-духанщика Барсеха: «Слышал, слышал? Проклятый дьякон Хачатур из Канакера с лютеранами… определенно!..» А духанщик только что проснулся и грязными ногтями почесывает тело и мычит… Мышь прошмыгнула в другую келью, где амбарщик, святой отец Кюрех, в огромной корчаге соорудил себе мацнабрдош[114], вгоняемый им в пещеру пасти вместе с кусками жареной в тондыре козлятины. «Отступник веры я…» — и амбарщик округляет свою фразу словом, заставляющим краснеть от стыда монастырского служку, стоящего тут же с кружкой в руке. Под конец Хыдыр-оглы сообщает новость монахам, лежа греющимся на солнце: епископу Зыпун Барсеху, вардапету Мартиросу, прозываемому «живым страстотерпцем», и дьячку Игнатиосу, играющему в бабки с Даниэл-вардапетом — лавочником; затем подходят духанщик Барсех, амбарщик Кюрех — святой отец и шумно гогочут, злословят, треплют его имя, как вороньё — падаль.

Постепенно клубок его воспоминаний уменьшался. Вновь предстала перед ним фрау Элоиза… Как прекрасно было ее лицо в полутени!.. Глаза излучали неясный блеск, губы налились темно-красной кровью. Временами она смежала веки и подобно слепцу осязала его голову и лицо, как бы желая навсегда запечатлеть его облик в своей душе. Порою же, держа перед собой его голову, она глядела на него, не мигая, и как бы говорила: «Что таится в твоих глазах, дорогой мальчик, что так овладело мною?.. Скажи, что таится в них?..» Но он не произносил ни звука, а лишь обнимал и долго-долго целовал ее, когда она так близко всматривалась в него…