Альпийская фиалка

Немало повидал на своем веку Мирзам. Описывая эти события, он всякий раз приукрашивал их и рассказывал как полуреальное предание. «Дело» Майран он также пересказал как старинное сказание. Искусный сказитель, он прерывал повествование на самом интересном месте, вытирал пот со лба или, перепутав подробности, вдруг спрашивал сам себя:

— Где же я остановился?.. Да, я говорил, что при этих словах вышел вперед Вираб: пресвятой отец, весь честной люд Канакера вымаливает свободы для этого бедного немого ребенка. Наверху бог, на земле — вы. — И Мирзам в этом месте рассказа простирал руки вверх и устремлял взор в небо. — В это время, — продолжал он, — «бумажная душа» (это было прозвище секретаря суда) что-то прошептал отцу Матевосу, и тот кивнул головой. Да, я говорил…

С наивной простотой Мирзам думал, что дело испортило тайно сказанное «бумажной душой» слово. Секретарь суда был родом из Еревана и приходился дальним родственником Никогаесу Сукиасову. Это и вызвало подозрение у Мирзама. Если бы не незаконное посредничество «бумажной души», суд вынес бы более определенное решение, и Майран была бы освобождена.

— В общем, не буду долго занимать тебя, сынок, много потрудились мы, и я, и наш славный Вираб, и сирота слезно молила, — все кончилось так, как я тебе рассказал. Что ты теперь думаешь, какой путь указываешь, скажи?

«Сынок», взволнованный его рассказом, беспокойно ходил по комнате. Иногда он подходил к окну и глядел вдаль сквозь колья ограды.

Давно, очень давно он не видел Майран. Последний раз тенью проскользнула она по их двору. Он стоял на крыльце, родственники снимали вещи с дилижанса. С порога он показывал Эмилии свой родной край, выступающую из синего тумана вершину Арарата, о котором он так много ей рассказывал. Дважды по двору прошла тоненькая женщина, закутанная в покрывало. Она подошла к ним. Из-под покрывала показалась сухая ручка, и женщина в знак глубокого уважения поцеловала руку своего родственника. Потом прошла по двору, как тень. А он не узнал ее, дочь своего дяди, девочку своей юности.

— Какой путь, Мирзам?.. — и покачал головой. — Пути больше нет, нет, Мирзам…

Старик выпрямился. Как это нет? А имя Хачера, его высокопоставленные знакомые? Епископ Ованес Сааруни, который клянется его именем, прокурор Синода, наконец, сам Аштаракеци, католикос всех армян, который хорошо знал образованного внука деда Абова, бывшего диакона, а теперь «господина смотрителя» Хачатура, имя которого хорошо известно в самом городе Петербурге?

Мирзам гордился этими связями. Он хотел польстить самолюбию племянника:

— Если не к твоим, так к чьим же ногам припасть?.. Твоя ведь кровь, Хачер… Ты, который помогаешь даже странникам, иноверцам-езидам, ведь не вынесешь нашей боли. Напиши письмо архиепископу Барсегу, я сам отнесу, приложусь к деснице, скажу: святейший, я оказал столько добрых услуг этому святому очагу, не откажи мне, старику. Что он может сказать… Не откажет, Хачер, не откажет… Ты напиши письмо, жалко сироту.

Мирзам замолк. Он вдруг испугался, что Хачер сейчас повернется и осыпет его упреками. И весь сжался. Но племянник не слушал его. Он думал о том единственном выходе, который предлагал старик. Много раз он шел по этому слишком трудному для него пути и всякий раз оказывался перед глухой стеной и закрытой дверью. Он стучался в эту дверь, и умолял, и плакал, и сердился от отчаяния. «Абовян говорил мне, — пишет немецкий поэт, — когда сопровождал меня в Эчмиадэин, что только он ступает за старинную ограду, его словно окатывает холодной водой. Так вырос он среди плача, молитв и постов, в дикой, отупелой, оскверненной патологическими страстями обстановке».

— Сколько раз писал я, Мирза-ами, сколько раз говорил… Я просил еще тогда, когда Абих шел в Амарат. До того святейший через Джанибегова дал мне знать, что подпишет бумагу об освобождении Майран. Ну что, подписал? Тут нужны золотые Симона Херодинова, чтобы Синод сделал возможным невозможное. Шамахинец Бархудар набил карманы Тома Корганова и взял в жены ту маленькую девочку. Уже который раз консистория расследует это ясное как божий день дело. Ты говоришь, напиши. Но кому писать и что?

— Но, сынок, только просьбой чего-нибудь добьешься, а как же иначе. Напиши еще раз. Нужно писать, чтобы дело выгорело, — и как последний способ убедить его, Мирзам, придав голосу грустный оттенок, сказал:

— И нани твоя повелела, как зайдешь к Хачатуру, скажешь, чтобы сделал что-нибудь.

— Нани?.. Никак времени не найду, чтобы зайти домой.

И он представил сгорбившуюся мать, всегда за какой-либо работой: перед очагом, дома, в хлеву, в сарае, но на ногах старые коши и всегда что-то бормочет под нос — разговаривает сама с собой. Недовольная всем, эта женщина, казалось, ропщет и на то, что смерть забыла ее. Вот старая нани, почерневшая и Морщинистая, неопрятно, как и все старухи, одетая, подметает двор и проклинает кур, телят, собаку, которая тенью вьется за ней…

— Жалко ее, Хачер… Ноги у нее опять ноют. Впереди у нас воскресенье, если хочешь, пошлю лошадь, приезжай.