Альпийская фиалка

В школьном дворе бодрствовал лишь один человек, некий Ованес, который каждый месяц прикладывал большой палец рядом с предложением: «получил рубль серебром». Он вымыл полы в классных комнатах, почистил голландские печи и теперь тачками вывозил и сбрасывал в яму содержимое уборных. Тачки были примечательным нововведением в Ереване, и как таковое служили предметом насмешек.

Тихо было и в нижнем флигеле. В одной из комнат, окна которой смотрели в сторону чинары, по ковру полз на четвереньках мужчина. На спине у него, как в седле, сидел голубоглазый ребенок, белокожий и круглолицый. Малыш натягивал шелковый шнурок, надетый на шею отца, и длинным чубуком подстегивал «коня», который кружился, подрагивая спиной, отчего малыш весело смеялся. Из внутренних покоев слышался женский голос и стук колыбели об пол. Мать, склонившись над ребенком, качала колыбель и пела.

Этим человеком был исполняющий должность смотрителя казенной школы Христофор Артемович Абовянов — Хачатур Абовян, а матерью, раскачивающей колыбель, — его жена Эмилия Лоозе-Абовяя.

«Конь» повернул голову к карте, висевшей на одной из стен, когда почувствовал, что всадник отпустил поводья и даже пытается слезть. Отец поднял голову. В дверях стоял Мирзам и с доброй улыбкой наблюдал эту невинную сценку.

— Мирза-ами! — И он подбежал к двери. Из комнаты выглянула жена, кивнула в знак приветствия, затем закрыла дверь, чтобы не было слышно шума.

Мадам Эмилия не любила восточных людей. Все они громко разговаривали, речь их не была плавной и тихой, как у нее самой и ее соотечественников. Еще более немка недолюбливала односельчан мужа, которые своими лаптями заносили грязь и солому в ее чистые покои, оставляя едкий неприятный запах грязной одежды, папах и сыромятной кожи. После их ухода она подносила к носу платок, спрыснутый ароматной розовой водой, а исфаганец Асатур, их слуга, открывал все окна, вытирал пол, пока «чужеземка» не успокаивалась и не переставала бормотать непонятные слова, производившие на Асатура магическое действие. Но даже для требовательной немки Мирзам составлял исключение, ей даже было приятно присутствие Edehnann Mirsaama.

Мирзам снял кожи и в чистых носках прошел к низкой тахте. Он вытянул из-за пояса большой платок и вытер им вспотевшее лицо. Малыш уселся у него на коленях. Старик осторожно, словно хрупкую вещь, обнял ребенка. Потом достал из кармана два красных яблока, хотя в это время года фрукты были редкостью. Гладкие и блестящие яблоки еще ярче засияли в белых и пухленьких ручках. Даже отец, который поспешил натянуть штиблеты и застегнуть жилет, даже отец с восхищением посмотрел на эти блага, которыми все еще одаривал потомков сад деда Абова, тот старый сад, под пологом которого прошло его зеленое детство.

— Мирзам, это не с нашего Треснувшего дерева?

— Нет, сынок, это шахалмаси. Если умело их хранить, продержатся до самой осени…

— Ты поди, попош, милый, — и позвал жену. Дверь растворилась, и мальчик ушел, потянув за собой шелковый шнурок.

— Ну как? — нетерпеливо спросил Хачатур, приглаживая волосы. Мирзам смешался и вновь достал платок… Как мирно протекли эти несколько минут, когда он смотрел из дверей, когда отдал яблоки, «царские» яблоки. Все, казалось, располагало к обыкновенной беседе. Мирзам пожалел, что ребенок ушел: одному, с глазу на глаз, было трудно. Он заглянул в его глаза, в его ясные глаза, которые сейчас сияли, как отражение звезд в черной глубине колодца. В глубине этих нетерпеливых глаз Мирзам увидел далекий, очень далекий и любимый образ юноши. В памяти старика всплыло его прежнее имя, которое сейчас уже не произносили. Этот человек, окруженный книгами, чужими и незнакомыми ему предметами, в чуждой ему одежде, — этот человек был тот, прежний его Хачер, Хачо, Хачатур, разоритель птичьих гнезд, тот шалун, который привязывал свою старую собаку в конюшне и заставлял ее есть сено.

Голос Мирзама дрогнул:

— Хачер, дитя мое, дело было так…

Что-то смутное шевельнулось в нем, когда он услышал свое позабытое имя. Словно кто-то позвал его с дальнего поля, и он вдохнул запах земли, хлеба, который пекли у них дома, услышал мычание Наргиз и шум реки Зангу в Канакерском ущелье.

Дрожало усталое лицо Мирзама, дрожали руки, которые старик положил на край письменного стола. Ему показалось, что старик стал меньше, как уменьшается высыхающее дерево. Какой маленькой стала пожелтевшая рука, которая дрожала, как озябшая птица. С нескрываемой нежностью он посмотрел на седые волосы старика.

А Мирзам спокойным голосом рассказывал о расследовании «дела», о ходе его. Искусным рассказчиком был старик, об этом даже чужестранцы свидетельствуют. Барон Август фон Гакстхаузен вспоминает о сказках Мирзама даже в Петергофе: «Кланяйтесь также Арутюн-бею, — писал он в одном из писем, — сказки которого доставили преогромное удовольствие придворным фрейлинам. Как-то дождливым вечером я пересказал им эти истории, постаравшись сделать это так же умело, как Ваш Мирзам».