Альпийская фиалка

И только сегодня мы можем полностью осознать историческую правоту и огромное значение творчества Бакунца. В те же годы это был смелый и, пожалуй, дерзкий вызов тогдашней литературной среде, запутавшейся в многочисленных эстетических предрассудках. Культу техники, засилью космических образов Бакунц противопоставил свою литературную программу, основанную на освоении опыта реалистов прошлого. Бакунц был в числе тех армянских писателей, которые отвергали «теорию рубежа» между новым и старым искусством. Больше того, он с первых же своих шагов в литературе осознал необходимость обращения к тем великим моральным, социальным, психологическим проблемам, которые затрагивали в своем творчестве армянские классики. И в первую очередь здесь нужно упомянуть уроки Ов. Туманяна, которые сыграли решающую роль в становлении художественных принципов Акселя Бакунца.

У Бакунца мы также видим глубокое постижение народной стихии, умение показать высоту духа крестьянина, опоэтизировать его. Об этой стороне его творчества очень верно писал русский критик и литературовед В. Кирпотин. «Люди — везде люди. Писатель понимает, что безответная девушка, уведенная против ее воли в далекий дом и безмолвно переживающая свою тоску, такая же трагическая героиня, как и женщины Эсхила или Шекспира. Его страницы полны светлой радостью, потому что под неказистою внешностью он чувствует золото народной души, потому что в самом бедном быту он умеет найти поэзию, прелесть юной любви, жертвенную преданность матери, потому что везде он видит удивительно разнообразную, радующую человека красоту природы»[127].

Бакунц видел в деревне те ростки, те духовные ценности, которым было суждено сыграть значительную роль в будущих судьбах цивилизации. Это отличало Бакунца от других дореволюционных «деревенских писателей» — так называемых «гюхагиров». Бакунц верил в светлое будущее своего родного края. Источником его оптимизма была не только вера в революционное переустройство мира, но и в могущество добрых народных традиций деревни.

Еще при жизни Бакунца некоторые критики-теоретики пытались его любовь к народу, приверженность к изображению народных характеров представить как стремление уйти от главных проблем действительности, выдели в этом какой-то внутренний психологический бунт против новых форм развития. Дело в том, что Бакунц, будучи убежденным и страстным защитником новой, революционной действительности, был тверд в своем убеждении, что формирование новой человеческой психологии немыслимо без совершенствования черт, определяющих национальный характер народа, так же как невозможно созидание новой жизни без наследования всех ценностей прошлого.

Чрезвычайно важен в этом аспекте рассказ «Сумерки провинции». В нем без лобовой прямолинейности, во внутреннем, глубинном его течении, в образе «безымянного человека», который, казалось бы, изолирован от среды, от окружения, хотя и кинут в пучину исторических событий, Бакунц воспроизводит поединок старого с новым, показывает поражение философии скептицизма в ее трагическом столкновении с новыми, передовыми формами жизни. Для Бакунца закат провинции не механическое стечение обстоятельств. В крушении романтики «глинобитных лачуг» Бакунц видит начало нового исторического процесса.

3

В армянской классической литературе и до Бакунца были знатоки и певцы родной природы. Природа в их произведениях играла разную роль: то выступала в качестве фона описываемого действия, то способствовала проведению философских параллелей, то придавала повествованию местный колорит, то служила дополнением к психологической характеристике, то материалом для иносказательных размышлений.

Все это есть и у Бакунца — от живописного изображения своеобразного пейзажа горной Армении до больших философских символов (роса на лепестке альпийской фиалки, окровавленное перо раненого фазана, золотистое зерно, сверкающее в земле черных пашен, красные кусты шиповника в ущелье Оранджия).

Будучи замечательным живописцем-пейзажистом, Бакунц в своих пейзажах был также и мудрым философом. «Над всеми его творениями, — писал Ав. Исаакян, — витает могучее дыхание великого Пана природы». Это значит, что природа была его мироощущением, внутренним содержанием всего его творчества.

В идее дружбы — братства вечной природы следует искать и глубинную сущность мироощущения Бакунца. Оно, это мироощущение, основывалось не на провозглашенной великим французским философом антиномии природы и цивилизации, не на скорректированной с позиций современности руссоистской концепции. Бакунц мечтал о единстве природного и социального начал, только такое единство способствует духовной связи человека с большим миром.