Альпийская фиалка

Андо бросается с камня, кувыркается в воздухе и ныряет в самое глубокое место. Затем выскакивает и, как лягушка, растягивается на горячих камнях.

— Андо, может ли корова съесть кех?

— Нет, околеет.

— Буйвол?

— Нет!

— Лошадь?

— Нет, только верблюд может съесть.

— А он не околеет?

— Нет, верблюд не боится ни змеи, ни кеха. У него ядовитая слюна, она жжет, как змеиный укус.

— Кто это сказал?

— Погонщик верблюдов. — И Андо уже бросается в воду.

А я смотрю на ясное летнее небо. По небу плывет облако, своей причудливой формой напоминающее одинокого верблюда в пустыне. Я смотрю на облако и думаю: когда это Андо успел поговорить с погонщиком верблюдов? Вероятно, у керосинового склада: там часто останавливаются верблюды, которые привозят в бурдюках керосин.

Обычно мы купались до тех пор, пока не синели. У нас зуб на зуб не попадал от холода. Солнце склонялось, на землю ложилась тень, и подымался легкий ветер.

— Будет… Вылезай.

Возвращаемся по тропинке, ведущей в сады. Бросаем камни в тутовые, ореховые деревья, срываем висящую на изгороди ежевику, пьем из каждого родника, пока доберемся до моста.

— Андо, вон Ана-зизи у ворот.

— Ты иди вперед. Спросит — скажи, ели туту в саду у дяди.

А Ана-зизи к вечеру приходила к нам во двор и жаловалась матери:

— Где этот шалопай?.. Поймаю — уши надеру. Изорвал в клочья всю одежду, шатаясь по скалам.

— А наш пострел потерял пояс, — отвечает моя мать.

И обе ругают нас, рассказывая о наших проказах, как мы с утра до ночи не евши пропадаем в садах, «по шестьдесят раз лезем в воду» и приходим домой посиневшими от холода. В то время как они нас ругают, Андо заглядывает через стену и делает знак рукою.

— Нет ли у тебя толченой соли, дай мне пригоршню — заканчивала Ана-зизи.

Они входили в дом, а мы удирали в маслобойню — место наших вечерних игр.

Я сижу под абрикосовым деревом и греюсь, как греются камень, озябшая от снега земля и деревья, еще голые, но уже начинающие чернеть от солнечного тепла.

Между голыми стволами деревьев виднеются цветные дома города, над которым расстилается голубоватая вуаль дыма и пыли. Более ясно очерчиваются глиняные землянки и заброшенные в садах давильни.

Сухие листья шелестят под ветром; они перелетают через камни, толкают друг друга, жмутся к моим ногам и шепчут; как ручеек: «Весна! Весна!..»

Ветер доносит звуки города. Слышно, как вколачивают в доску гвозди. Трах-трах — стучит тупой конец деревянного молотка жестянщика. Скулит какая-то собака. Я вижу ее с холма: волоча ногу, она выбегает из маленькой хижины. За ней выходит женщина, она ей что-то швыряет. Неужели эта насыпь — дом и там живут люди? Она имеет даже дверь; вот женщина прикрывает ее и с какой-то ношей на спине спускается к реке. Там еще две женщины. Одна из них наклоняется, полощет в реке белье, другая развешивает на ветру синие, красные тряпки и расстилает их на камнях. Первая женщина подходит к ней; она что-то объясняет ей руками; вероятно, проклинает собаку. Если бы эта женщина стала на холмик, она бы увидела, что собака вернулась, легла у двери, как верный сторож, и лижет свою больную ногу.

Поезд скользит черной лентой. Дым клубами ложится на поля. Свистит паровоз, и ветер доносит его глухое пыхтение. Вероятно, теперь пассажиры прижались лбами к окнам вагонов и ждут, когда покажутся станционные здания. Должно быть, среди них есть девушка, особенно тяжело переживающая эти минуты. Она оставила свой дом на замке и уехала. На перроне ее кто-то встретит, и она трепетно откроет перед ним сердце, полное любви.

Ветер шелестит листьями. Исчезает поезд… Я закрываю глаза, и шорох листьев напоминает мне час чтения в классе.

В классе… Абрикосовое дерево бросает тень на мои тетради. Солнечный луч сверкает на конце карандаша и отражается на моем ногте. Кто-то меня толкает:

— Как прописное «Ж»?

— Э… э… э…

— Дам тебе дудку.

— Вот, смотри. — И я показываю.

— Последняя скамейка, тише! — делает замечание учитель, прислонившийся к кафедре. Скрипят его сапоги. Мы низко склонились над тетрадью для чистописания, но чувствуем, что он направляется к нам.

Очень мешает это абрикосовое дерево, растущее перед единственным окном нашего класса. Когда дует ветер, дерево шумит и его ветки стучат в окно. Тень от дерева и желтые блики солнца прыгают по моей тетради, качаются, как колыбель водяной птицы.

— Беги звони! — И дежурный срывается с места.

Наступают самые веселые и шумные минуты ожидания, пока зазвенит колокол и мы выбежим во двор. Толкаем друг друга, щиплем; детская жизнерадостность, подавляемая усталостью и вынужденным молчанием, вырывается наружу.

Сидя под этим сухим абрикосовым деревом в этот сверкающий весенний день, когда веселое солнце смягчило картину мрачного нагромождения камней, я пишу о моем детстве, об этом абрикосовом дереве и о моем товарище Андо. И в то время как сухие листья, шелестя, бьются о мои ноги, ко мне протягиваются две тонкие ручки и просят:

— Напиши и обо мне.