Альпийская фиалка

Это Нушик, девочка с пожелтевшим лицом и тонкой шеей. У нее большие и грустные черные глаза. Она часто плачет. У нее нет отца, а мать занимается стиркой по чужим дворам. Когда холодно или сыро, Нушик входит, пряча под передник озябшие пальцы. Иногда она приходит без завтрака; если же что-нибудь приносит, то только хлеб и печеную картошку.

Когда Нушик бывает с нами, девочки ее не дразнят, так как боятся Андо. Как-то раз Машо (ее отец сидел перед керосиновым складом и, когда не было посетителей, играл с «русскими»[30] в нарды) рассказывала в классе, что мать Нушик украла кое-что из белья во время стирки. Нушик заплакала:

— Моя мать — не воровка!

Вошел учитель. Начался урок, худые плечи Нушик вздрагивали, словно ей было холодно.

— Машо, — сказал на перемене Андо, — видишь этот нож?

Машо, увидев нож, с плачем побежала к учителю.

— Ты ведешь себя нехорошо, Андо… ты похож на уличного мальчишку.

Учитель отнял у него нож, а на следующий день Ана-зизи пришла к нам.

— Соседка, не у вас ли наш гмалты?

«Гмалты» назывался заржавленный нож с костяной ручкой. Ана-зизи полола им грядки кресс-салата.

Андо показал Машо кончик гмалты и припугнул:

— Только скажи учителю…

И Машо ничего не сказала учителю. И вот весною Ана-зизи заменила гмалты острой костью.

Вечер. От белых горных вершин подымается голубое сияние. Ясно виднеются очертания горной цепи.

— Горизонтом называется линия, соединяющая небо с землею.

Повторяю в уме то, что много лет тому назад громко отвечал на уроках географии.

— Повтори, Андо!

Андо повторяет.

— Садись!

Входит инспектор. Встаем с мест.

— Кто до конца недели не принесет платы за учение, будет исключен.

Инспектор подымает голову, оглядывает замолкший класс. Затем удаляется. Голубой глобус вертится под рукою учителя географии, и мы повторяем хором:

— Земной шар круглый…

Нушик отстает и «лый» произносит одна, дрожащим голосом. Девочки смеются. Нушик опускает голову, а учитель подымает линейку. Вместе со взмахом линейки открываются наши рты, и мы повторяем, что земной шар круглый.

Вечер синий. Дым, подобно дикой лозе, волнами обвивает скалу.

Где-то жалобно мычит корова. Все знают, что это мычит Наргиз, ее теленок недавно сорвался со скалы. Корова облизывает его набитую сеном шкуру и не чувствует живого тепла.

— Андо, а плата за учение?

— Пусть нани кончит доить.

Ана-зизи доит мычащую Наргиз, разговаривает с нею, утешает ее, и корова стихает, словно понимает ее язык.

— Нани!

— А?

— Просят плату за учение. Учитель сказал…

— Что делать, родненький, Наргиз перестала доиться: продала бы молочка. Погоди, вот отец свезет кувшины в Гетер.

Осенью гончары возят в Гетер кувшины и привозят оттуда рис, шерсть, пшеницу. Гетер — далеко. Хромой Егор рассказывал, что гам растет хлопок, что на рисовых полях попадаются крылатые змеи, а под камнями — черные скорпионы.

Вечер… На улицах города светло. В магазинах блестят медные самовары, зеркала, тарелки. Андо устал. В руках у него платок, а в платке свежие яйца. Надо купить новую тетрадь для чистописания. А яйца не продаются.

Усталый, он проходит мимо высоких домов. Большие освещенные окна. Они блестят, как витрины магазина. Там живут «русские», Машо, лавочники. Вот дом Нерсес-бея, а рядом живет пристав. У него много собак, тонких, породистых собак, которые целыми днями спят и начинают прыгать, когда пристав едет на охоту.

— Что ты продаешь, мальчик? — позвал какой-то знакомый голос.

Это Машо. Девочка спускается» сверху. Открывается калитка.

— Это дом моей тети.

— Почем яйца? — спрашивает женщина.

Андо покраснел. Он не хочет, чтобы Машо узнала, что он торгует яйцами. Ему не хочется, чтобы в классе говорили об этом. А учитель требует тетрадь для чистописания.

— Яйца не продажные, — решительно отвечает Андо и, высоко подняв голову, идет к мосту, к нашему кварталу.

— Я не иду в школу, — заявляет он утром. Но Ана-зизи увещевает его, и он идет со мною.

— Андо, родненький, вот отец, продаст кувшины…

Армянская церковь.

Белые своды и рисунки в золоченых рамках.

Мать Нушик плачет… Ей вторят женщины. Они плачут так, как плачут над чужим гробом..

Наш класс поет грустные песни, длинные, тягучие….

Мы поем для Нушик. Девочка скрестила ручки так, как складывает крылья замерзшая птичка. Слегка наклонила голову и спокойно спит. Лицо, как и прежде, пожелтевшее, но над изголовьем красные цветы и белые свечи. Цветы бросают на ее лицо красноватый отблеск, когда трепещут огни.

У Нушик простой, дощатый, грубо выструганный гроб. Из него торчит гвоздь.

«Уколет ногу», — думаю я и грустно пою для Нушик.

Андо нет, он не пришел.

— Я не буду петь… Не хочу.

— Ты себя ведешь плохо, — рассердился учитель.

А Андо молча собрал книги. Класс затаил дыхание. Учитель снова потребовал, чтобы он присоединился к нам, так как у Андо, сильный и приятный голос.

— Нет, не приду, — заупрямился Андо.

Учитель ударил по кафедре журналом и пошел в учительскую. Вот-вот придет инспектор.

— Андо…

— Сказал — не приду.

Входит инспектор. Он называет его непослушным, упрямцем, требует, чтобы тот шел с нами. Но Андо продолжал упрямиться.

— Убирайся вон отсюда, — крикнул инспектор.