Альпийская фиалка

Под горячим солнцем обсыхают скалы. От бугров кизяка, дворов и огородов подымается теплый пар.

Ана-зизи[26] в мокром от росы платье набирает в подол зеленые помидоры. У порога, на циновке, жмуря глаза, растянулся мурлыкающий кот.

Ана-зизи, согнувшись, взбирается на камень и раскладывает на окне помидоры, чтобы они скорее дозрели.

Двое ребятишек, семи и восьми лет, смотрят с вершины высокой горы на квартал Гюнеш, на дрожащий пар, на огород Ана-зизи, на бугры кизяка… Напротив? на просторном плоскогорье, раскинулся город. Его железные крыши сверкают на солнце, как стекло, а позолоченный купол русской церкви пылает, как само солнце, посылающее свои лучи на дома и зелень садов.

На берегу реки женщины, склонившись над водой, промывают пшеницу. На некоторых кровлях желтеют тыквы. В пустых дворах качается развешанное на солнце пестрое тряпье.

Ребятишки одеты одинаково: оба в лаптях, в простых ситцевых рубашках. У одного из них с пояса свешивается синяя кисточка.

И справа и слева — ущелья… Вот ущелье Гайлабун[27] с глубоким и темным дном. Снизу слышится шум: шумит ли там вода или это ветер завывает в холодных пещерах? Мальчики бросают туда камень и, наклонившись, прислушиваются. Затем молча переглядываются: не могут решить, что шумит — вода или ветер.

Стая диких голубей, вспугнутая шумом скатившегося камня, вылетает из бездны, купаясь в лучах солнца, и вновь погружается во мрак. Дети затихают и, когда внизу воцаряется безмолвие, шепчут:

— Куда они пропали?..

Они встают, берут узелок с хлебом и подымаются к пещерам гончара. Человеческая нога и копыта лошадей проложили здесь узенькую тропу. В тех местах, где камень рыхлый, образовались углубления. Некоторые же камни, похожие на ступеньки лестницы, отдают синим блеском. Достигнув их, лошадь наклоняет голову, обнюхивает их и, как по льду, осторожно переставляет ноги.

Как много этих тропинок! Они, подобно жилам на огрубелой руке, раскинули сеть по обрывам, скалам и утесам.

Они разветвляются, расходятся в разные стороны; одна спускается в ущелье, другая взбирается на скалу. То расширяясь, то суживаясь, они сплетаются вновь.

Есть зимняя дорога, проходящая по солнечной стороне, по песчаным руслам ручейков, есть весенняя дорога, есть козья тропа, которою пользуются, когда начинают зеленеть выросшие на вершинах скал кусты. Козы бродят по крутым склонам скалы, тянутся мордами к цветку, висящему над пропастью. Дети идут по знакомым тропам: другие тропинки им неизвестны и опасны. В какие только овраги не ведут эти тропинки! Вот хотя бы та, что зигзагами спускается к Ущелью Умбата, где живет пушистая рысь.

Мною овладевает светлая радость, когда я пишу эти строки о двух затерявшихся в скалах ребятишках, о пушистой рыси и о пещере гончара, в полумраке которой ее хозяин вертит ногою круглую доску деревянного стакана и выделывает из желтой глины чашки и кувшины.

Я и мой товарищ Андо носим хлеб его отцу, гончару Аваку.

Ана-зизи завернула в пестрый платок лаваш, печеную кукурузу, лобио с чесноком, несколько огурцов и немного сыра.

Пещера гончара состоит из двух частей: из первой — низкой, и второй — чуточку повыше. В первой части помещается колесо, кувшин для воды и глина; во второй расставлены в ряд вверх дном еще не обожженные кувшины, кружки, миски, ковши.

Пещера не имеет дверей. Уходя домой, Авак заставляет ее отверстие несколькими камнями, сверху накладывая колючий хворост, чтобы, как он выражается, играл, ветер и высушивал посуду.

— А, мои милые, пришли, — кричит Авак из глубины пещеры.

Мы, запыхавшись, входим. При звуке этого густого, грудного голоса скалы перестают нас страшить.

— Садитесь, родненькие, вот сюда, там — яма…

После солнца пещера нам казалась погруженной во мрак.

Гончар, как будто обрадованный нашим появлением, начинает еще быстрее двигать руками.

Меж его костлявыми пальцами вылезает липкая глина; вот пальцы обхватывают глиняный столбик. Вертится колесо, вытягивается глиняный столбик, он делается тоньше и осаживается под тяжестью кулака. На этот раз он смачивает руку водой и всовывает ее в глиняный столбик. Форма еще неясная, но руки придадут форму этой массе, находящейся все время в движении.

Чмокает глина, как будто в болоте кричит гусь. Летят струи глинистой воды. «Вот кончу еще этот кувшин и, — пыхтит гончар, продавливая внутренность кувшина, — тогда встану».

Вот уже на колесе вертится что-то, похожее на кувшин, костлявые пальцы сжимают горлышко, и вытягивается покорная глина. Остается сделать ручку и костяшкой разукрасить бока.

— Э-ге-ге-ге, Егор, эге, — раздается его голос, от которого дребезжат все кувшины и ковши. Егор — его сосед-гончар. И слышится ответ, как будто возвращается эхо:

— Гу-гу!..

— Андо, сбегай, позови обедать…

Я остаюсь с ним один. Вижу, как он приделывает ушко, вытаскивает из какой-то щели старые кости, которыми его деды выцарапывали на глиняной посуде различные рисунки. Гончар вытирает рукавом кончик кости и чертит на кувшине какие-то узоры, напоминающие бесхитростные рисунки пещерного человека.