Альпийская фиалка

Эта угроза доставляла купцам лишь одно удовольствие, и иногда Бадирин Чанта Рех Галуст, хозяин мануфактурного магазина, предлагал Гюрджи Ори бутылку водки, если он встанет перед магазином и споет «Хвалу Горису» — песню, которую сложил Ниазанц Андри и в которой высмеивались горисские купцы и чиновники: кто за жадность, кто за отказ платить долг, кто за взяточничество, а кто за семейные дрязги…

Оставалось только несколько киоресцев, которые верили, что придет конец и Горису, но каков будет этот конец — они не знали. Только Ата-апер, почтенный старец, как видение описывал то время, когда на месте базара он или другой киоресец будет пахать, выше дома пристава Василия опять будут покосы и Зеленый родник, исток которого остался под Белой тюрьмой, опять обильно потечет.

Так говорил Ата-апер, протяжно и нараспев, как нараспев говорили старые киоресцы. Но кто должен был открыть исток Зеленого родника и как должны были открыть, Ата-апер не говорил, а только рассказывал о тех днях, когда сам он был мальчиком-подпаском и пас быков там, где теперь Белая тюрьма… Рассказывал о месте Сал и о пропавших дорогах, и случалось, что кто-нибудь, слушая его, забывал о повседневных заботах.

Но Киорес тем не менее умирал. С одной стороны река размывала прибрежные сады, иногда обваливались скалы, засыпая небольшие нивы на склонах, земля уходила из рук земледельца, — и это было неизбежно, как смерть, как закат солнца… Но больше всего его подтачивал Горис — город купцов и начальства, возле которого Киорес был как горсть снега возле костра.

Однажды в Киоресе случилось такое событие, после которого даже Гюрджи Ори не показывался на городской площади, — и такой страх напал на Киорес, как если б вдруг обрушилась Ластская скала.

Человек, по имени Хачи, коренной киоресец, которого называли Цмаки Хачи, — потому что он круглый год бродил в лесах и диких ущельях, и так много он в одиночестве бродил, что говорили, будто Цмаки Хачи не умеет говорить, а рычит, как зверь, — нес связку шкур лисиц, куниц и гиен в магазин Мирумовых. В очень давние времена Цмаки Хачи взял у них в долг десять рублей. И с тех пор дважды в год, весною и поздней осенью, Цмаки Хачи приносил им две связки шкур.

— Его шея натрется, а ярмо Мирумовых не обобьется, — жалели киоресцы, у каждого из которых было свое ярмо, своя натертая шея.

Цмаки Хачи думал, что на этот раз он освободится от долга, потому что среди шкур были две редко встречающиеся серебристые лисицы. В магазине Мирумовых ему сказали, что за ним еще остается долг сорок четыре рубля и три двугривенных.

— Три двугривенных мы скинем в твою пользу. — И Мирумов Кюки, которого звали Слепой волк, положил счета на место.

Говорят, Цмаки Хачи взревел, как если бы на него посыпался огонь. И он бежал без оглядки…

Три дня его искали. Искали товарищи-охотники, искали пастухи, пасшие быков, когда наконец один подпасок сообщил, что под скалой Лачин виден труп. С верху скалы узнали труп Цмаки Хачи. Ущелье было такое глубокое и неприступное, что не было возможности спуститься ни по веревке, ни каким-нибудь другим способом. И сверху насыпали землю на труп.

В эти дни мельник рассказывал, что сам он ночью слышал неистовый крик со стороны скалы Лачин.

— Пропади ты пропадом, Горис, — слышал мельник.

После этого случая Гюрджи Ори больше не показывался на городской площади, и такой страх объял Киорес, как если бы вдруг обрушилась Ластская скала.

3

Сердцевину города Гориса, так сказать, суть, составляли купцы и должностные лица, лавочники и начальство, как их называл Ата-апер. Это была целая армия, которая свои каменные казармы построила в долине реки и с Шхари Тахта бомбардировала глухие селения, находящиеся в глубине лесов, на склоне высоких гор и в таких ущельях, жители которых говорили так:

— Дорога в наше село — порядочная дорога… Даже навьюченный осел может пройти.

Горис был центром, административным, военным и хозяйственным центром обширного уезда, самого обширного в Закавказье, который простирался от южных гор Севанского озера до Аракса. В этой перерезанной горными цепями и глубокими ущельями стране живут разноплеменные и разных исповеданий народы, оседлые и кочевые, пастушеские и земледельческие, и такой народ, который не был ни земледельческим, ни пастушеским, а жил в лесах, и никто о них ничего точно не знал, и даже говорили, что они особый народ — айрумы — и поклоняются высоким деревьям и будто в темных дебрях они ходят без одежды.

Этот обширный уезд — Зангезур — был разделен горами и ущельями на многочисленные магалы. Сами магалы делились на отдельные малые группы сел, и часто можно было слышать такие слова:

— До верхушки горы наша страна, по ту сторону — Агванская страна.

Те же крестьяне свое село называли «родиной» или «страной», соседнее село — «чужой страной» или «чужбиной».